под кличкой Макака. На том и успокоились.
19
Дмитрий и Павел устроились на работу в паровозное депо станции Харбин. Марьяна по-прежнему дежурила в госпитале и два-три раза в неделю возвращалась по-темну. Павел ходил её встречать. Дмитрий тоже пытался пристроиться, но Черных решил, что обеспечивать безопасность родственницы должен именно он, а Дмитрий чахоточный и опасен для Марьяны. В этом был резон, и Вагранов отстал. К тому же в депо обнаружились несколько марксистов неопределённого толка, и он примкнул к ним, намереваясь организовать из них ячейку. Правда, не выбрал, какого толка, то ли большевиков, то ли эсеров. Ему нравились и те, и другие своей бескомпромиссностью и готовностью к боевым акциям.
Вечером, дней через десять после происшествия в квартире, Павел, уже по обыкновению, ждал Марьяну возле ворот госпиталя. Было пусто, темно и промозгло. Зима шла к Новому году, но снега выпало мало, и тот был сырой. Павел в ватной куртке озяб и торопил время, ему казалось, что Марьяна задерживается, и он заглазно материл всех, кто мог воспрепятствовать её уходу. Особенно доставалось тем, кто, по его мнению, делал это намеренно, желая приударить за молодой красивой женщиной. Павел и сам был бы не прочь, несмотря на разницу в возрасте – Марьяна была старше на пять лет, – но опасался, что это станет известно Еленке. Не без оснований он полагал, что та не простит даже лёгкое ухаживание (флирт, как говорил более образованный Дмитрий), не говоря уже о чём-то более серьёзном. А по большому счёту, жену он любил.
Впервые что-то такое Павел почувствовал в те необыкновенные минуты, когда увидел, как она, обнажённая и прекрасная в своей обнажённости, летит над урезом воды на радужных крыльях брызг и кричит: «Свобода-а-а!..» До того момента она ему просто нравилась, он начал с ней заигрывать в пику Цзинь, не предполагая, что игра может перейти во что-то большое и серьёзное, но это случилось, и оказалось, что такое преображение удивительно и прекрасно. Хотя, подолгу находясь вдалеке от неё, начинал чувствовать нехватку внутри себя чего-то важного, без чего жизнь становилась тусклой и унылой, и внимание невольно задерживалось на молодых красивых женщинах, пусть на короткое время, но возбуждая мужское естество.
– Ну, наконец-то, – не сдержался он, увидев выходящую из ворот госпиталя Марьяну.
– Замёрз? – весело спросила она. – А нечего было напрашиваться в провожатые.
Он приобнял её за плечи, и они пошли по слабо освещённой улице с редкими прохожими. Госпиталь входил в комплекс Центральной больницы, но находился на территории Старого города, а квартира инженера Вагранова – на Бульварном проспекте, в Новом городе. Надо было подняться на виадук, переброшенный через железную дорогу, обойти Центральную больницу по Новоторговой, выйти к Бульварному и по нему идти до Технической улицы.
Где-то далеко, должно быть, на Китайской, в царстве магазинов и ресторанов, играла духовая музыка, взрывались разноцветные петарды и наверняка было празднично и весело. Павел не отказался бы посидеть там в какой-нибудь недорогой забегаловке, но он был уверен, что Марьяна откажется, скажет, что устала, а на самом деле просто у них нет денег, ни одной лишней копейки, ни одного ляна.
«Вот почему так, – думал он, – кто-то вкалывает до потёмок в глазах и получает за свой труд гроши, а кто-то даже пальцем не пошевельнёт, а карманы набиты ассигнациями?»
Павел не углублялся в дебри товарно-денежных отношений, разработанных товарищем Карлом Марксом, хотя и считался слушателем кружка, который взял в свои руки Дмитрий Вагранов. Для ненависти к богатеям ему вполне хватало двух классов церковноприходской школы.
Размышляя о несправедливости жизни, Павел не обратил внимания, что их догнала двуконная упряжка с распахнувшими крылья розвальнями. Обратила Марьяна; она успела выдернуть из муфты, в которой согревала руки, свой неизменный браунинг и даже выстрелила в огромную серую тень, спрыгнувшую с розвальней (тень охнула и свалилась на снег), но несколько других теней навалились, скрутили и бросили в сани. Рядом уложили раненого, он был без сознания. А может, уже и умер. Упряжка развернулась и помчалась по засыпанной снегом целине в сторону пригорода Фуцзядяня.
Павел попытался заговорить с похитителями, но никто не отвечал на его вопросы, и он прекратил это занятие.
– Как ты думаешь, кто это? – вполголоса спросила Марьяна.
– А ты не догадываешься?
– Я бы сказала, что братец Цзинь, больше, похоже, некому.
– Сяосун посчитался бы со мной. Ты-то ни при чём.
– Кто его знает!
Где-то на полпути до пригорода похищенным надели на головы мешки. Мерно стучали копыта по промёрзшей земле, скрипел снег под полозьями саней, время от времени всвистывал кнут, какая-то из лошадей получала свою порцию бодрости, и розвальни ускорялись, но ненадолго. Лошади то ли устали, то ли были от природы ленивы, но похитителей это мало беспокоило, никто ни разу даже не ругнулся, что казалось странным, на русских не похоже. Значит, подумал Павел, везут их, скорей всего, китайцы, а вот куда и зачем – вопрос, может быть, интересный, но желателен ли ответ? Как бы он не оказался слишком неприятным. Впрочем, как и о чём тут ни думай, для хорошей придумки пока что нет, как говорит Дмитрий, информации.
Остановились. Сильные руки вытащили похищенных из саней и куда-то повели. Скрипнули двери, пахнуло тепло – лицо ощутило его даже сквозь мешок. Ноги нащупали ступеньки, ведущие вниз. Снова скрип, теплом обдало всё тело, двери позади глухо хлопнули, и через пару секунд были сняты мешки.
Марьяна и Павел оказались в большом помещении, освещённом двумя керосиновыми лампами, подвешенными над длинным столом. Вся его столешница была заставлена блюдами и тарелками с разнообразной едой. Тут были традиционные поросячьи ножки в кисло-сладком соусе (его запах ни с чем нельзя было спутать), жареные утки в зелени, видимо, по-пекински, лепёшки, скорее всего, соевые, жареный арахис, плошки с варёным рисом, тушёная капуста со свининой и много-много ещё всякой всячины, наполняющей помещение ароматами, от которых во рту моментально появилась слюна, а желудок напомнил, что время ужина вступило в полную силу.
За столом восседали на лавках десять человек неопределённого возраста, но с чёткими различиями национальности. Пятеро китайцев, трое русских и два монгола (хотя, может быть, бурята). В торце стола на небольшом возвышении стоял стул с высокой спинкой, на нём расположился Ван Сяосун. Будучи самым молодым, он, тем не менее, явно вёл себя как хозяин и глава этой мужской компании.
– Заждались мы вас, гости дорогие, – задушевно сказал Сяосун. – Прошу садиться и отведать, что нам боги послали – и ваш Христос, и наш Будда… –
