Он указал на свободные места на лавках.
Марьяна не смогла скрыть сарказма:
– Это ты нас так пригласил на ужин? С мешками на голове?!
– Ну, мне же надо скрыть, где мы находимся. На всякий случай. Вдруг вы сбежите и приведёте полицию. Вы садитесь, садитесь. И вы, сюнди, тоже, – обратился Сяосун к похитителям, стоявшим за спиной похищенных.
– Она Гурана ранила, – сказал один из них.
– Серьёзно? – спросил Сяопин.
– Чуть пониже, и было б в сердце. Его к Знахарю унесли.
– Разберёмся.
Тем временем Марьяна села на свободное место, посадила рядом Павла; затем выбрала тарелки и плошки с рисом, на рис положила поросячьи ножки, полила соусом, чтобы пропитать им рис, разломила одноразовые берёзовые палочки и с аппетитом принялась есть.
Павел вздохнул и последовал её примеру.
– Скажи, Сяосун, – утолив первый голод, спросила Марьяна, – что означают твои слова «вдруг вы сбежите»? Разве нас не доставят домой?
– Конечно, нет, – рассмеялся главарь. Его поддержал разноголосый дружный хохот «братьев». – По вашей вине погибли два наших брата, третьего сегодня ранили, и неизвестно, выживет или нет. Кто за них расплатится? Придёт час, Дмитрия тоже поймаем.
– Мы вас не трогали, вы сами нарвались, – возразила Марьяна.
– Ну, с тобой особый разговор. На тебя поступила заявка, и мы тебя отправим с холодного севера на тёплый юг.
– Кавасима! – догадалась Марьяна. – Выходит, Сяосун, ты ненавидишь русских и в то же время служишь злейшим врагам Китая.
– Людям я не служу, а выполняю заказы за определённую плату. А для японцев или китайцев, или даже англичан с американцами – мне, знаешь ли, всё равно. Только для русских ничего делать не буду. В том числе и для тебя. Не говоря о Черныхе, за которым должок тянется с девятисотого года.
Павел, который в течение разговора Марьяны с Сяосуном усердно насыщался, перестал жевать и нахмурился.
– Я тогда был совсем другим человеком, – угрюмо-виновато сказал он.
– Учитель сказал: «Люди могут забыть, что вы сказали. Могут забыть, что вы сделали. Но никогда не забудут, что вы заставили их почувствовать». Так что не надейся на искупление.
– И что ты мне сделаешь? Убьёшь?
– Паша, будь начеку, – вполголоса произнесла Марьяна.
Они сидели на самом краю лавки. Чтобы Павлу хватило места, Марьяна вынуждена была прижиматься к широко рассевшемуся здоровенному монголу. Тому было жарко, он распахнул халат, и она увидела засунутый за широкий пояс люгер [17]. Восемь патронов, отметила Марьяна, маловато. Однако рассчитывать на большее не приходится. Начинать надо с Сяосуна, без него эта компания куча мяса.
– Чего толкаешься? – сварливо повернулась она к Павлу и боком толкнула товарища так, что тот свалился с лавки.
За столом захохотали. Только Сяосун прищурился и усмехнулся.
Красный от злости Павел вскочил и дёрнул Марьяну за пальто. Чтобы не упасть, она ухватилась за монгола. Тот вздумал проявить рыцарство и придержал рукой её за плечи. В одно мгновение люгер оказался в руках Марьяны, а на мушке пистолета – Сяосун.
Грохнул выстрел. Марьяна прежде никогда не промахивалась, не сомневалась в результате и на этот раз. И действительно, китайца выстрелом как ветром сдуло. Его «братья» повскакивали с мест, хватаясь за оружие, однако их остановил спокойный женский голос:
– Запомните, сюнди, лишнее движение – лишняя дырка. Поняли? Очень хорошо! Паша, двигай на выход.
Павел не ответил, а из-за спины Марьяны появилась рука, железные пальцы сжали её кисть с люгером с такой силой, что хрустнули кости. Она выронила пистолет, обернулась и встретилась – глаза в глаза! – с Сяосуном.
«Макака!» – подумала она и потеряла сознание.
20
Цзинь с сыном вернулась в Харбин после 12 февраля, праздника наступления Года Красной Обезьяны. Она похоронила отца, Ван Сюймина, убитого в праздничные дни неизвестными грабителями, продала остатки мастерской и навсегда распрощалась с Яньтаем.
Двери им открыл Дмитрий Вагранов, который уже второй месяц жил в полном одиночестве и неведении о судьбе Марьяны и Павла Черныха. В полиции, куда он обратился на другой день после их исчезновения, только развели руками. В городе бесследно исчезали люди, а зацепок не было ни в одном случае. Дмитрий, рассвирепев, многоэтажно обматерил полицейское начальство, за что был посажен в «холодную» на несколько дней.
Выйдя на свободу, мужчина попытался сам что-либо разузнать, но выяснил лишь одно: в городе действует интернациональная банда во главе с китайцем по кличке Макака, но это ему и так было известно. Он вынужденно смирился, а при появлении хозяйки квартиры обрадовался как одичавший без родителей мальчишка, попытался Цзинь обнять и поцеловать, но та уклонилась от нежностей и сразу расставила всё по своим местам:
– Митя, ты – брат моего покойного мужа и мне тоже как брат. На большее рассчитывать не стоит.
– А с Сяопином-то обниматься можно? – обиженно спросил Вагранов.
– Если он захочет, пожалуйста.
Сяопин, конечно, очень захотел и обниматься, и кувыркаться, и играть в прятки с большим весёлым дядей, так что весь вечер допоздна в квартире царили шум и гвалт, прорезаемые звонким смехом и детским восторженным визгом. Цзинь готовила ужин и грустно улыбалась, представляя на месте Мити то Ивана Саяпина, то Василия.
Когда Василий Иванович привёл её с сыном в эту квартиру, у Сяопина глазёнки загорелись от невообразимого количества интересных предметов, которыми были наполнены все три комнаты и даже кухня. Особенно завлекательна была комната-мастерская, где стоял стол-верстак, обитый белой жестью, а на столе – небольшой электрический токарный станок; тут же были разложены принадлежности для пайки – свинцовый припой, канифоль в плошке, паяльник, спиртовка – и ещё много разных вещей и вещиц, которые хочется подержать в руках, что-нибудь поделать и постараться не сломать.
Цзинь и Василий остановились в дверях и следили, ничего не говоря, за ребёнком, который осторожно прикасался к незнакомым предметам и что-то бормотал себе под нос. Неожиданно он повернулся и спросил, чётко произнося слова по-китайски:
– Ты меня научишь крутить это колёсико? – и показал на привод токарного станка.
Цзинь перевела, а Василий, затормозившись на какую-то долю секунды, рванулся к мальчику, подхватил его на руки, поцеловал в золотистые кудряшки и подбросил к потолку.
Сяопин радостно взвизгнул:
– Баба [18]! – упал в крепкие руки и обнял мужчину за шею.
– Конечно, научу, сынок, – сказал Василий Иванович, тщетно пытаясь скрыть повлажневшие глаза.
Он смутно припомнил, как в таком же возрасте назвал мамой молодую красивую тётю и какой замечательной мамой она оказалась. Да он в доску расшибётся, чтобы стать таким же отцом этому чудному малышу!
Василий оглянулся на Цзинь, которая так и стояла, прислонясь спиной к дверному косяку,
