явно был на стороне весёлого Чудакова, и это весьма раздражало серьёзного Матюшенского. А чего, собственно, было раздражаться? Ведь испокон веков известно, что остроумная шутка всегда привлекательней.
…Они встретились в буфете театра после антракта, когда шумная толпа зрителей схлынула в зрительный зал на следующее действие и можно было спокойно выпить пива не на ходу, а сидя за столиком.
Фёдор Иванович взял бокал светлого «Пильзенского» пивомёдоваренного завода Ксаверия Кобоско, устроился в отдалённом уголке и писал карандашом в блокноте, время от времени прихлёбывая пенный напиток.
– Вы позволите? – раздался негромкий басок над буйной шевелюрой молодого человека.
Чудаков поднял голову, и невольная гримаса недовольства скользнула по лицу: с полным бокалом возле него стоял седовласый Матюшенский.
– Вижу: вам неприятно, что помешал творческому моменту, – невозмутимо продолжил Александр Иванович, – однако прошу не отказать.
– Садитесь, – кивнул Фёдор Иванович. – Может быть, действительно настало время поговорить с глазу на глаз.
Матюшенский сел, приподнял бокал в знак приветствия и отпил глоток.
– Люблю, знаете ли, «Мюнхенское» тёмное. На мой взгляд, в Благовещенске это наиболее удачное пиво.
Чудаков пожал плечами:
– Unicuique suum [33].
– Не думаю, что этот афоризм можно соотнести с пивом, – усмехнулся Матюшенский. – А вот со спектаклем по моему роману – вполне. – Он кивнул в сторону малиновой бархатной портьеры, закрывающей вход в зрительный зал, откуда в очередной раз донеслись взрывы смеха и аплодисменты.
– Дешёвая популярность, – брезгливо сморщился Чудаков. – Ради неё вы вывернули наизнанку нутро города.
– Я заставил его посмотреть на себя в зеркало.
– Судя по реакции зала, отражение ему нравится. Более того, развлекает и веселит.
– Когда на ярмарке человек заходит в комнату кривых зеркал, поначалу зрелище собственного «я» его весьма веселит, но потом… А вот что происходит потом, зависит от умственного уровня зрителя. Кого-то оно пугает, кого-то заставляет задуматься, а кто-то продолжает покатываться со смеху. Думаю, вам не составит труда разнести по группам, кого и куда. Мой роман – это большое кривое зеркало.
– Вы уже дважды сказали «мой роман», но из подзаголовка следует – «коллективный». То есть вы присваиваете плоды чужого труда.
– Мой дорогой…
– Я вам не «дорогой», – гневно прервал Чудаков. – Потрудитесь соблюдать расстояние.
– Простите великодушно, – нарочито смиренно произнёс Матюшенский, сделав большой глоток пива. – Я решил, что мы – коллеги. Надеюсь, вы не станете возражать, что наши перья самые яркие и острые во всей округе?
– То, что вы отлично владеете публицистическим пером, ещё не делает нас коллегами, – не сдавался Фёдор Иванович. – Тем более ваше стремление присваивать чужое… Не удивлюсь, если слухи о вашем мошенничестве с деньгами, выделенными властями на просвещение рабочих, окажутся правдой.
– А вы напишите об этом фельетон вашим блестящим поэтическим слогом.
– Может быть, и напишу.
– Не напишете. Потому что слухи есть слухи. Они могут оказаться клеветой, а за публичную клевету полагается тюрьма. К тому же я могу ответить через газету, и так ответить, что не поздоровится.
– А то, что вы бросили жену с тремя детьми ради молодой женщины, тоже слухи и клевета? – Чудаков был явно раздражён спокойствием Матюшенского, иначе он вряд ли бы задал такой вопрос, а задав, раздражился ещё больше – теперь уже своим промахом. Тем более что многоопытный публицист немедленно им воспользовался.
– Ах, Фёдор Иванович, Фёдор Иванович, – покачал головой визави. – Этот выпад вам прощается за молодостью лет и романтичностью натуры, хотя для серьёзного журналиста – а вы, по-моему, весьма серьёзный журналист, несмотря на ваши прыжки и эскапады – подобный вопрос на грани обывательской пошлости. О вас и Варваре Ипполитовне, вашей супруге, тоже ведь ходят слухи, но я не собираюсь их повторять. Отвечу насчёт себя. Да, полюбил другую, и с этим ничего не поделаешь. Но, – он поднял палец, призывая ко вниманию, – моя бывшая жена со всеми детьми приехала сюда по моему вызову. Она не имеет претензий к моей подруге, мои старшие дети дружат с моей юной дочерью, а всех вместе я содержу за свой счёт. Плохо всё это или хорошо, не знаю, но это – жизнь, сударь. А жизнь прожить, как говорят в народе, – не поле перейти. И тут тоже: каждому – своё.
32
Иван провоевал полтора года в составе 31го армейского корпуса под командованием генерала Мищенко. Показал себя смелым и достаточно умелым командиром полусотни, а затем и сотни. Ходил в разведку, в рейд по тылам австрияков, бывал в засадах и в атаках лавой; отступал и сидел в обороне – в общем, хватил военного лиха полной мерой. Правда, продвинулся по службе: догнал деда и отца, получив погоны подъесаула, и отличился пару раз с захватом пленных, за что удостоился двух Георгиевских крестов. За всё время не получил даже царапины, зато в самом начале Ковельского сражения под ураганным огнём германской артиллерии его сотня была брошена на обход с фланга позиций батарей, попала под перекрёстный огонь и потеряла половину состава. Совсем рядом с Иваном разорвался снаряд, конь его был убит, а он сам получил три осколочных ранения: в грудь, правое бедро и голову. Упавший конь придавил седока, Иван наверняка истёк бы кровью, но верный друган Илька Паршин с двумя казаками сумели вытащить его в тыл, где санитары, опять же в сопровождении Ильки, доставили раненого в полевой лазарет.
– Чего это вы труп притащили? – хмуро спросил толстый фельдшер, имевший странную фамилию Зайонц. – У нас живых девать некуда, а тут…
– Слухай ты, Заяц толстожопый! – взъярился обычно добродушный Паршин, ухватив фельдшера за грязный халат. – Мой командир жив и будет жить, ежели ты зачнёшь не рассуждать, а дело своё делать. А ежели он по твоёй нерасторопности помрёт, то и тебе, заячья твоя душа, не жить. Я уж для другана постараюсь! – Илька выразительно поправил кинжал в ножнах, висевший на поясе.
– Ты меня не пугай, – сказал как отрезал фельдшер, принимаясь осматривать недвижимого Ивана. – Зайцы, между прочим, умеют за себя постоять… А ведь и верно, живой, – удивился он, нащупав на окровавленной шее сонную артерию. И приказал санитарам: – Давайте на перевязку!
После перевязки Ивана с первым же транспортом отправили в госпиталь. Илька попытался выяснить, куда именно, но ему назвали только направление: Сарны-Коростень, а там – как карта ляжет. И насчёт ранений полевой хирург предположил: бедро заживёт быстро и без последствий, с раной в груди придётся поваляться, а вот с головой – дело сложное, правый глаз вряд ли удастся спасти, следовательно, в строй казак однозначно не вернётся. Да и госпитальная койка не меньше чем на полгода обеспечена. С чем вахмистр Паршин и
