убыл обратно в свой полк.
А Иван начал своё «хождение по мытарствам», которое затянулось не на 40 дней, а больше, чем на полгода, вплоть до отречения государя императора. Именно в один из дней в начале марта в дверях палаты, где лежал Иван с десятком таких же страдальцев, объявился Илья Паршин в тёмно-зелёном чекмене под распахнутым полушубком-борчаткой, в папахе с жёлтым верхом, без шашки, но с кинжалом на поясе.
– Иван Саяпин имеется?
– Илька-а-а! – Ивану показалось, что он заорал в полный голос, но на самом деле еле слышно прошептал, однако тот услышал и бросился к его кровати.
Иван привстал, и они обнялись, да так крепко, что Иван застонал.
– Ох, прости! – Илья осторожно положил друга на засаленную подушку, с жалостью посмотрел на забинтованную половину головы, вздохнул: – Крепко тебе вдарила эта стервь германская! – Скинул борчатку, присел на край кровати, выровнял одеяло. Иван смотрел на него одним глазом (второй закрывала повязка), на угол нижнего века наползала влага. – Эх, Ваня, Ваня… Глаз так-таки и не видит?
Иван качнул головой. Капля сорвалась с века и быстрой змейкой проползла к бороде, спряталась в рыжих волосах.
– Да ладно, ладно тебе, – торопливо пробормотал Илья и похлопал по бледной руке, лежащей поверх одеяла. – И с одним глазом люди живут, а воевать тебе уж не придётся. Да и мне тоже. – Он увидел удивление на лице Ивана и бодро, даже нарочито бодро, заявил: – Нету больше нашей сотни… нет-нет, не сгибла… не все сгибли… Короче, распотрошили наши части, ну и кто-йто мыслю подкинул: мол, айдате все по домам. Вот и пошли.
– А как же присяга царю и Отечеству? – У Ивана даже голос прорезался.
– А чё присяга?! Царь отрёкся, и Отечество уже не империя Российская, а не пойми чё. Никому теперича наша присяга не нужна. На казаков голытьба всякая с камнями кидается, «бешеными псами царя» обзываются. Это нам надо? Ежели б ты мог ходить, я б тебя плечом подпёр и домой доставил.
– Домой? – оживился Иван. – Я встану, Илька, истинный Бог, встану, лишь бы отпустили. Надо с врачом поговорить…
– Поговорим. Ты покудова лежи, силы копи.
Илья оглядел палату: раненые прислушивались к их разговору. На словах о присяге заперешёптывались, потом один из них, с подвешенной за крюк загипсованной ногой, спросил:
– Слышь, казак, а кому теперь войска присягать будут?
– А кто бы знал, – отмахнулся Илья. – Про республику каку-то гутарят. Коли царь отрёкся, мол, будем республику учреждать. Однако, думаю, хрен редьки не слаще: как власть ни назови, всё едино – власть. На хребтину народу сядет и зачнёт нагайкой помахивать.
– Народу самому надобно власть забирать, – сказал второй раненый с кругом забинтованной головой: лишь две дырки для глаз чернеют и одна побольше – для носа и рта.
– Надо бы, – подал голос третий, – а кто народ поведёт? Власть-то, её ж так просто не отдадут.
– У казаков должна быть своя власть, – весомо произнёс Илья. – Как в области Войска Донского.
– Ну ты загнул! У вас этих областей десяток с гаком. Вы всю Россию на клочки растащите, а немцам и всяким там австриякам того лишь и надо. Русский народ силён, когда все вместе. А врозь – переломают нас, как прутики.
Говоривший сидел на кровати, выставив забинтованную культю левой ноги, обрезанной ниже колена. Он вцепился обеими руками в край койки, подавшись вперёд, глаза горели, ноздри раздувались: ни дать, ни взять раззадоренный бык перед атакой.
– Полегше, товарищ, полегше, – мягко осадил его ещё один раненый. – Тут вот спрашивали: кто поведёт? Есть поводырь, партия большевиков называется, вот она и поведёт.
– Не слыхал про такую, – мотнул головой Илья.
– Ну как же не слыхал! Ты ж с фронта, а на фронте везде агитаторы большевистские работают.
– У нас, у казаков, агитаторов не было. Приходили какие-то, рабочими прикидывались, так мы их выкинули и наказали больше не появляться, не то постреляем.
– Вот за это вас царскими псами и называют.
– Так они ж на германцев работают! Мы ж верны присяге, слову данному. А кто присягу ни в грош не ставит, тот землю родную предаёт, родителей, детей своих, тому и кара одна: смерть! Их зараз следовало пострелять, да мы их пожалели.
– Ты вот говоришь: рабочими прикидывались, а может, это и были рабочие?
– Не-а, – снова покачал головой Илья. – У рабочих руки не такие чистые да гладкие. Мы, казаки, сами люди рабочие, вишь, каки у меня лáдони? Вас, вот, верно, забрали в армию, выдали амуницию, оружие: идите, воюйте. А казак должон всё на свои денежки завести: и обмундирование, и шашку с винтовкой, и коня в полном снаряжении. А игде эти денежки взять? Только своим хозяйством, руками вот этими заработать, потому и хозяйство всё, от избы до нивы, тож на плечах казацких, и руки у нас не гладкие.
– Так за что же вы царю служите?
– Не только царю, а и Отечеству. Царь нам дал землю и свободу хозяйствовать, как захотим, а Отечество… – Илья задумался, – Отечеству служим, пожалуй, за то, что оно у нас имеется, Отечество, что мы не цыгане безродные, и у нас есть чё защищать.
– Чего ж вы с фронта бегите? Или уже назащищались?
– Мы не бегим, – обиделся Илья. – Мы щас как раз наоборот пойдём на родину. На нашу, ту, игде родились и выросли. Не то ить найдутся ушлые да зубастые, всё растащат и сожрут. Вот друган мой и командир, – Илья похлопал Ивана по руке, – с силёнками соберётся, и поедем. Эх, браты мои фронтовые, как же я по Амуру скучаю! И почто мы не птицы? Так бы, кажись, взмыл и полетел!
– Это кто ж тут у нас господина Островского цитирует? – В палату зашёл высокий худой чернобородый (бородка клинышком) человек в круглых очках и белом халате. – Вы что же, молодой человек, – обратился он к Илье, – «Грозу» видели?
– Грозу-то я видал, и не единожды, – не смутился Илья, – однако, сдаётся, не ту, о которой вы сказали.
– Во-первых, догадываюсь, – усмехнулся очкастый. – С фронта изволили прибыть.
– Можно и так сказать. Вот за командиром своим прибыть изволил. А вы, думаю, доктор местный?
– Во-вторых, не стану отрицать. И зачем же вам понадобился командир?
– Дак вот на родину еду. Думал его домой сопроводить.
– В-третьих, сопроводить – дело хорошее. Дома все быстрей поправляются. А далеко ли родина?
– Далековато, – вздохнул Илья. – Благовещенск на Амуре. Слыхали, небось?
– Не только слыхал. Я там родился. В девятьсот первом уехал, в Томский университет поступил, на медицинский факультет. Страшная история там произошла с избиением
