любит, а с Ваней, его отцом, они были как названые братья. Жизнь развела. Но не случайно в народе говорят: «Если ошибся дорогой, то можно вернуться».
Прошло два часа, как Цзинь увезли в родовую. Двери оставались закрыты, оттуда не доносилось ни звука. Чаншунь широкими шагами ходил по коридору: десять – туда, десять – обратно. Сяосун с Сяопином, который сидел у него на колеях, потихоньку считали, сколько он всего сделает шагов. Госян с Фэнсянь перешептывались и плели косички из цветных ленточек, которых в карманах штанишек девочки оказалось великое множество.
По коридору изредка проходили люди в белых халатах, откуда-то издалека доносился детский плач, но в целом было тихо.
– Ты уже нашагал десять ли [32], – сказал Сяосун Чаншуню. – Не пора сделать привал?
Чаншунь удивлённо посмотрел на него, но не успел и рта раскрыть, как пронзительный детский крик, казалось, прострелил закрытые двери. Все вскочили, а Чаншунь застыл как изваяние.
– Сын, – громко сказал Сяосун. – Так орать может только мальчишка. Поздравляю, брат!
Чаншунь очнулся, ринулся к дверям и лицом к лицу столкнулся с невысоким человеком в белом халате и шапочке, с маской на лице. Чаншунь попытался его обогнуть, но человек раскинул руки и сказал по-китайски:
– Куда?! Сейчас нельзя!
– Я – отец! – воскликнул Чаншунь. – Я хочу видеть жену и сына!
– Я так и понял, но имейте терпение. Сына вам покажут через пару часов. Его нужно обмыть, спеленать, покормить. Надо приложить к материнской груди, чтобы ребёнок сразу почувствовал, что его любят. И матери надо немного отдохнуть. К ней можно будет заглянуть часа через три-четыре, и то ненадолго.
Тот же человек в маске через два с половиной часа вынес маленький свёрток. Все родственники новоявленного человечка столпились вокруг, стараясь заглянуть в открытую часть свёртка, в которой виднелась красная круглая рожица и блестели чёрные виноградины глаз, занимавшие, казалось, половину лица.
– А мне, а мне? – подпрыгивала Госян, по причине малого росточка не видевшая личика нового брата. И даже заплакала от обиды, что взрослые не обращают на неё внимания. Но тут доктор наклонился и показал ей кулёчек. – Ой-ё-ёй, какой страшный! – заверещала сестрёнка. – Маленький дракон! Сяолун! – И снова заплакала, теперь от страха.
Фэнсянь взяла её за руку, отвела в сторону и посадила на скамью.
– Ты знаешь, Госян, – сказала она, – все люди рождаются одинаковыми маленькими драконами и только потом, подрастая, становятся разными людьми. Красивыми, добрыми, умными, смелыми. Вон, как твои мама и папа. Или дядя Сяосун.
– И как ты?
– И как я, и как ты. Ты ведь у нас красивая, добрая, умная и смелая?
– Нет, – покачала головой Госян, – я – не смелая, я маленького дракона боюсь. Вдруг он вырастет большим драконом?
– Такое тоже бывает, – вздохнула Фэнсянь.
– А почему?
– Что – почему?
– Почему кто-то вырастает в большого дракона?
– Я не знаю. Может быть, их часто обижают, они думают, что вокруг все плохие, и сами становятся плохими.
Доктор собрался вернуться в родовую, но его остановил Чаншунь.
– Как она, Цзинь? Операция была тяжёлой?
– Цзинь ваша просто молодец! Ребёнок мог родиться мёртвым, поэтому пришлось делать кесарево сечение под местным наркозом. Цзинь молодец! Она, оказывается, крещёная…
– Да. Её христианское имя Евсевия.
Доктор поморщился:
– Это у католиков Евсевия, а у нас – Ксения. И крестик на ней. Так что, считайте, с ребёнком вам Бог помог!
31
Они встретились в фойе театра, обосновавшегося в здании городского Общественного собрания, на премьере спектакля «Амурские волки», поставленного антрепренером Долиным по коллективному роману, опубликованному в газете «Благовещенское утро». Нельзя сказать, что они прежде не встречались или не знали друг друга – нет, журналистская работа то и дело сводила их лицом к лицу на одних и тех же городских событиях, и за четыре года пребывания в одном городе такое случалось нередко. Однако это не значило, что они именно встречались, просто находились в одно время в одном месте, между собой не общались, и событие, которое их как бы невзначай сводило, описывалось ими совсем по-разному: один публиковал очередной стихотворный фельетон под псевдонимом Амурец, Босяк или Язва (или каким-то другим, у него их было много), другой – гневную обличительную статью и тоже под псевдонимами: А. Седой, А. Иванович, Изгой. К фельетону властям придраться порой было трудно, а вот за статьи Седой, в миру Александр Иванович Матюшенский, иногда попадал «на горку», то бишь в городскую тюрьму, хоть и ненадолго, но всё-таки об этом моментально узнавал весь город. Дело в том, что рост Седого был гораздо выше среднего, по крайней мере тюремная кровать была ему мала, и на отбытие наказания он обычно ехал на извозчике со своей раскладной кроватью. Увидев его в пролётке с таким необычным грузом, благовещенцы говорили:
– Опять Седой в тюрьму поехал.
Кто-то издевался, кто-то веселился, но многие произносили эти слова явно уважительно: политически неблагонадёжных, ссыльных, причём самых разных направлений, в Благовещенске было пруд пруди, и даже полиция относилась к ним с некоторым пиететом – как ни суди, страдальцы за благо народное.
Матюшенского можно было тоже назвать ссыльным, но сослал на Амур он себя сам. Походив и поездив по европейской части России в качестве агитатора-пропагандиста революционных идей, он попал в Петербурге в окружение Георгия Гапона и по его просьбе написал воззвание, с которым 9 января 1905 года народ пошёл к царю. Александр Иванович сам был среди рабочих и своими глазами увидел кровь и смерть под пулями царских солдат.
Судьба пощадила его, но осознание того, что он явился одним из творцов «Кровавого воскресенья», привело его в такой ужас, что он в одночасье поседел и постарался убраться в сибирскую глушь, подальше от суда и пересудов, надеясь найти здесь душевное успокоение. Только ведь, как известно, от себя не убежишь: роковое событие сделало его мрачным и замкнутым, совершенно не склонным к общению, что никак не способствовало репортёрской работе, но усиливало склонность Александра Ивановича к обличению пороков человечества, что нашло воплощение в романах из местной жизни. Первым из них стали «Амурские волки», затем – «Фальшивые сторублёвки» и «Взаимный банк».
Кстати, как ни странно, Чудаков, автор смешных и язвительных сатирических стихов, в жизни тоже не отличался весельем. Коллеги-журналисты не раз замечали: в редакции газеты рассказывают анекдоты и уморительные случаи из жизни, хохот стоит беспрерывный, а Фёдор Иванович нахмуренно сидит в уголке и сосредоточенно что-то пишет.
Два самых известных благовещенских журналиста между собой практически не общались, не конфликтовали, однако при этом боролись за внимание читателей, причём перевес
