перекрестила его вслед и прикрыла рот уголком платка, чтобы не рассмеяться, видя, как казак без помощи занятых рук пытается влезть на высокую ступеньку вагона. Он уж и так, и этак, и задом, и боком… нет, не получается. А вагон уже дёрнулся, поезд вот-вот тронется… Да что там «вот-вот» – уже тронулся!
На его счастье, Иван спохватился, что Ильки долго нет, пошёл искать и вышел в тамбур, когда друг уже отчаялся попасть в вагон и семенил рядом, не соображая, от чего отказаться, чтобы освободить руки. Иван мигом всё понял, принял кинжал с пирогами, а дальше Илья уже сам ухватился за поручень и взобрался на ступеньку. Успел ещё оглянуться и помахать рукой добросердечной торговке.
Пироги оказались необыкновенно вкусными, особенно вприкуску с солёными огурцами, хрусткими и пахнущими чесноком. Дядька Ерофей расчувствовался и вытащил из рундучка бутылку мутного самогона, и это было очень кстати. Битком набитый вагон спал, сопя, вздыхая, храпя и пуская газы, а троица в кондукторском закутке пировала, отпивая из стаканов по маленькому глоточку и закусывая столь же малыми дольками огурцов и пирогов. В перерывах между глотками шла то вялая, то горячая, но в целом сумбурная беседа – о войне, о революции, о жизни как в Москве, родном городе Ерофея, так и на Амуре.
В Москве Ерофей, благодаря знакомым на Казанском вокзале, посадил казаков на поезд до Казани, там им удалось забраться на третьи полки в вагоне поезда Казань – Челябинск, и это был последний длинный перегон, потому что дальше они передвигались, как зайцы, короткими прыжками: на дачных, рабочих, грузовых поездах… Где-то пробовали не пускать, тогда вперёд выступал Иван: его высокий рост, кинжал на поясе, чёрная повязка на утраченном глазу и заросшая рыжим волосом физиономия действовали устрашающе и заставляли отступать не только станционное начальство, но и бандитского вида компании. Однажды военный патруль потребовал предъявить документы, и справка из госпиталя сработала идеально, да, собственно, и отсутствие глаза у подъесаула свидетельствовало о непригодности к воинской службе.
В общем и целом на дорогу до Бочкарёвки ушло ни много ни мало тридцать три дня. За Уралом деньги ещё цену имели, поэтому, экономя на проездных билетах, выданных денег почти хватило. Правда, пришлось обменять на еду обе борчатки, но уже было тепло, по крайней мере днями, а на ночёвки они напрашивались в дома возле станций или спали на вокзальных лавках.
В Бочкарёвке нашли квартиру Черныхов. И Павел, и Елена несказанно обрадовались гостям, устроили застолье, довольно скромное, однако изголодавшимся путешественникам оно показалось царским пиром, не знали, за что хвататься. Черныхи выставили пельмени, пироги с черемшой и яйцами, жареную зайчатину (Павел сам ходил на охоту), отварную картошку с жареным лучком и шкварками; пили брусничную настойку и домашний квас, от которого газом ударяло в нос. Ох, какая ж это благодать – сытная еда в тёплом доме в окружении родных!
Дети, все трое, облепили дядьку Ивана, теребили, требовали военных рассказов. Елена ластилась к брату, старалась уделить ему больше внимания, впрочем, не в обиду Илье, потому как Черныхи позаботились и о нём: пригласили на ужин учительницу из Елениной школы, смешливую Катюшу. Молодая женщина уже больше года вдовствовала – муж по пьяной лавочке попал под поезд, – детей не было, и Катюша очень скучала. Илья после первых стопок и хорошей закуски уединился с ней в уголке и что-то рассказывал весёлое, потому что Катюша смеялась шёпотом, прикрывая рот и косясь на оставшихся за столом. Спустя некоторое время она засобиралась домой, Илья пошёл провожать и вернулся только утром.
А у Павла с Иваном шёл мужской разговор, правда, прерываемый иногда детьми и Еленой, но, тем не менее, весьма серьёзный. Павел возглавлял в Бочкарёвке большевистскую группу в ячейке объединённой социал-демократической рабочей партии, а потому агитировал шурина на предмет вступления именно в его группу.
– Большевики за простой народ, – убеждал он. – Наши лозунги: «Землю – крестьянам», «Заводы – рабочим», «Буржуев долой!». Всем всё ясно и понятно.
– А меньшевики?
– Они первым делом за созыв Всероссийского Учредительного собрания. Мол, сначала надо определить, какой должна быть Россия, а потом браться за остальные дела.
– На фронте большевики агитировали за превращение войны империалистической в войну гражданскую, призывали брататься с германцами. Мол, они тоже не за богатеев.
– Ну и как? Братались?
– Один случа́й у нас был. Пообнимались, разошлись и начали лупить друг по другу из пушек. Потом ещё и в атаку пошли, а мы в ответ – лавой. Порубали братьев на мясо.
Павел поперхнулся, закашлялся, Елена постучала ему по спине. Раскрасневшийся Черных выдохнул, покрутил головой, налил себе и Ивану брусничной, выпил залпом и успокоился.
– Вы лучше расскажите, как там наши старики, как мои Настя с ребятишками и вообще как всё обстоит в Благовещенске? – попросил Иван.
Ему было совестно, что он не спросил об этом сразу, но как-то так получалось: то одно, то другое, то чернышата, то стопка, то сестра, то закуска, то опять чернышата. Короче, спохватился только сейчас.
– Дома всё в порядке, старики здоровы, – ответил Павел, а Еленка со смехом добавила:
– Настя ждёт, казачишки растут, а ей девчонки хочется…
Павел глянул строго, и она оборвала себя на полуслове, поспешила укладывать детей.
– Язык у бабы, что помело, – сказал Павел. – Три дня назад закончился второй съезд амурских казаков. Атамана выбрали войскового. И ты знаешь, кого?
– Кого?
– Ты не поверишь! Ваньку Гамова из Верхне-Благовещенского!
– Ваньку? – изумился Иван. – Это которому я в драках нос кровянил?
– Депутат Государственной думы! – Павел даже палец поднял, чтобы звучало солидней.
– Да знаю я, его ещё в двенадцатом годе в Хабаровске депутатом выбрали. Учительствовал в разных станицах, грамоте и счёту мелких учил. Вступил в партию эсеровскую, вот и выбрали в думу. Умней не нашлось.
– Теперь он тебе всё припомнит! Все разбитые носы! – хохотнул Павел.
– Я ему однажды и зубы выбил.
Иван засмеялся, смех получился пьяноват.
– Тем паче, брат. Свои теперича береги.
– А мне плевать на него с Ефелевой башни. Подумаешь – атаман!
– Откуль? С какой башни? – прищурился Павел.
– С Эйфелевой, – сказала Еленка, снова появившаяся в горнице. – Во Франции, в Париже есть такая. Самая высокая.
Иван с уважением посмотрел на сестру. Павел усмехнулся:
– Учительша, однако. Должна всё знать.
– Всё не всё, но коечё знаю. В отличие от некоторых большевиков, – съехидничала Еленка и тут же обняла мужа: не дай бог, рассердится, поерошила чёрный чуб.
Павел в ответ аккуратно усадил её на соседний стул, погладил по руке. У Ивана при виде
