— По трем причинам, — беспечно ответил рыцарь, — во-первых, я люблю тебя и твою дочь и думаю, что смогу ей помочь, во-вторых, я вагант, а значит, бродяга, а в-третьих, я хочу увидеть лицо врага поближе…
— Сколько времени тебе нужно на сборы? — сурово прервал его Степан Твердиславич.
— Ты не успеешь нужные распоряжения своему холопу отдать, как я уже готов буду, — ответил рыцарь и направился, позванивая золотыми шпорами, к чулану, где, аккуратно сложенные, хранились его доспехи.
— Дочь права, надо разузнать, куда двинется после Торжка войско Батыя. Да и попытайтесь перехватить и задержать их разведку.
Рыцарь кивнул. Потом негромко и спокойно, как будто это было самым обычным делом, спросил:
— Надолго задержать?
Посадник, вздохнув, ответил:
— На сколько сможете…
Иоганн глухо проговорил:
— Все будет исполнено. Для меня честь за Новгород умереть. Но ведь там твоя дочь, Степан… Прикажи…
— А для нее, что ли, не честь умереть за Новгород?! — с трудом выговорил посадник.
Митрофан поднял свои белесые ресницы, хотел что-то сказать, но запнулся. Посадник молча глядел куда-то вверх и вдаль, застыв совершенно неподвижно. Словно видел сейчас далеко, может быть, заснеженные берега Ловати, может быть, стены горящего Торжка… Наконец Степан Твердиславич очнулся, тряхнул своей седеющей гривой и раздельно сказал, обращаясь к Митрофану:
— Я не посылаю с тобой рати — вам надо действовать скрытно и осторожно, это даже хорошо, что вас мало…
— Со мной будет дюжина, — напомнил о себе рыцарь.
Пока посадник вполголоса наставлял Митрофана, Иоганн Жан фон Штауфенберг успел натянуть на свое тощее тело блестящую кольчугу из стальных колец арабской работы, надел шерстяной колпак, пристегнул к широкому кожаному поясу на двух цепочках тяжелый франкский меч с серебряной бляшкой на ножнах в виде раковины. На голову он водрузил железный шлем, похожий на сноп, с набитой на него золоченой пластиной с изображением святого Иоганна, отчего стал казаться еще выше. Закончив облачение, рыцарь накинул плащ и взглянул на посадника.
Степан Твердиславич широко перекрестил Митрофана, потом Иоганна и вдруг, не сдержавшись, сказал тихо, впервые называя рыцаря на русский лад:
— Иван, побереги Алексу, сколько сможешь, побереги…
Тонкое горбоносое лицо Иоганна мгновенно застыло, только серые глаза блеснули, как клинок, с которого сняли ножны.
— Ничего, мой герцог, Deus cum nobis — с нами Бог, — ответил Иоганн. — Только распорядись, чтобы нам с собой нефть, селитру, серу и смолу дали, а горшки и сыромятные ремни мы в любой деревне найдем…
Отвесив Степану Твердиславичу поясной поклон, рыцарь спустился вниз к коновязи.
Оставшись один в опустевшей горнице, Степан Твердиславич присел на лавку и несколько минут, пристально смотрел на метавшееся в печи пламя. Потом он резко встал, хлопнул в ладоши и велел вбежавшему отроку[34] принести одеваться для выезда и подать к воротам разъезжий крытый возок.
До начала собрания Господы было еще много времени, и Степан Твердиславич решил отправиться на владычье подворье. Помещалось оно здесь же, в детинце на Софийской стороне, и обычно посадник расстояние такое во всякое время года проходил пешком, но на этот раз он предпочел поехать, чтобы не привлекать к себе и своему посещению владыки внимание новгородцев. По этой же причине приказал он подать разъезжий возок, в котором отправлялся лишь на охоту, а в обычное время им пользовались его тиуны[35] да огнищане[36], а не затейливо украшенные боярские сани с медвежьей полостью.
Новгород гудел, был растревожен недобрыми вестями с северных и западных границ, а главное — слухами о надвигающейся с юго-востока неведомой силе, уничтожающей на своем пути все. Это порождало напряженное ожидание, всяческие кривотолки, достаточно было малейшего предлога, чтобы великий город оказался охваченным мятежом, каких немало бывало в его бурной истории, чтобы вспыхнул он, как от случайной искры сухая трава на лугу или стог сена.
Вот и дом Святой Софии — величественный шестиглавый собор, которым так гордятся новгородцы. Возведенный двести лет назад еще при князе Владимире, сыне Ярослава Мудрого, и новгородском епископе Луке Жидяте, известном своей ученостью, собор с тех пор снаружи мало изменился: стены, выложенные из бесчисленного количества розовой плинфы[37], белых камней разнообразной формы и размеров, скрепленных розоватым от примеси толченого кирпича известняковым раствором, стояли несокрушимо.
Как всегда при виде Святой Софии, у Степана Твердиславича потеплело на сердце, и он подумал: «Вот так и мы, новгородцы, как камни стен Святой Софии, все разные, все не похожи друг на друга, но крепче любого раствора связала нас общая судьба».
Степан Твердиславич любил свой город, несмотря на частые мятежи и распри, с его неожиданными, подчас странными, подчас чудесными событиями, с его неизбывной силой и завоеванными вольностями, любил более всего на свете, исступленно и праведно, хотя никогда и ни с кем не говорил об этом. Но что делать сейчас? Как спасти его? Тяжелые думы одолевали посадника.
Наконец возок, подпрыгнув, въехал на просторный двор, напоминавший размерами скорее площадь, и остановился у епископских палат. Степан Твердиславич вылез из возка и огляделся. В хозяйственные и жилые постройки, в архиепископские палаты и другие помещения входили и выходили всякого рода и звания люди: монахи, ключники, птичники, тиуны, гости свои и заморские, окрестные крестьяне, дворовые холопы, вареи[38] и прочая челядь. Все куда-то торопились, лениво прохаживались по двору только рядовые, десятские и сотские собственного архиепископского полка, выделяясь из всех могучей статью и вооружением. Проходя мимо Степана Твердиславича, они почтительно, но достойно кланялись ему, шапки не ломали. Отвечая на поклоны, посадник усмехнулся. По виду воины эти были сущие увальни, но он-то знал им настоящую цену, знал чуть не всех наперечет и высоко ценил их воинское мастерство, верность городу и владыке.
Нынешний архиепископ Спиридон вступил на свое поприще тогда же, когда и Степан Твердиславич, уже восемь лет назад, при обстоятельствах для них не только не благоприятных, но прямо страшных. Тогда случился редкий в этих местах, а потому особенно напугавший людей трус земли, всего за пять дней до возвращения Спиридона из Киева, куда он ездил ставиться[39] к митрополиту Кириллу после избрания новгородским архиепископом. Мало того, в то же лето 14 мая среди бела дня затмилось ясное солнце, а потом случилось горе великое: весь богатый урожай погиб из-за ранних морозов. На Новгород и все его волости обрушился небывалый голод, который продолжался до весны. Кто мог не прослезиться тогда, видя лежащих прямо на улицах мертвецов и младенцев, изъедаемых псами?
Спиридон был избран архиепископом новгородским по жребию из трех кандидатов: его самого, Иосифа, епископа Владимиро-Волынского, и игумена Саввы Гречина. Сам же Спиридон до избрания служил дьяконом в княжеском соборе Святого Георгия в Юрьевом монастыре, расположенном как раз напротив Городища, где были княжеские хоромы, в трех верстах от Новгорода, у самого Ильмень-озера, только на другом его берегу, там, где Волхов вытекает из озера.
Степан Твердиславич, ревниво охранявший новгородские вольности, поначалу недоверчиво отнесся к ставленнику князя Михаила. Однако во время тяжелых испытаний, выпавших на их долю сразу после избрания, Спиридон вел себя так умно, осмотрительно и мужественно, с истинной заботой о городе и его людях, что завоевал особое уважение и любовь посадника. И вот сейчас, когда владыке предстоит сидеть во главе Совета Господы, где должны быть приняты не только очень важные, но и очень тяжелые решения, Степан Твердиславич хотел заранее поговорить с ним, чтобы склонить его на свою сторону.
Когда-то в далекие времена во главе Господы был князь, но уже давно это верховенство перешло к архиепископу. Правда, архиепископ, как и другие члены Господы — князь, посадник и тысяцкий, исполняющие сейчас долг, и старые посадники и тысяцкие, имел всего один голос, но от него многое зависело: ведь принятое Господой решение еще предстояло утвердить на вече. Посадник огорчался, что никого, кроме тысяцкого Микиты Петриловича, он пока не успел подготовить. Старого князя Ярослава уже неделю никто в глаза не видел, а молодой князь Александр Ярославич, которому еще и восемнадцати лет нет, бился сейчас со своей дружиной где-то на западных границах, охраняя новгородские земли от ворогов и оттачивая свое воинское мастерство.
Степан Твердиславич гордился отвагой, честностью и открытым характером молодого князя, ведь он рос на его глазах, не раз играли они вместе с Александрой, с которой были не только тезки, но и ровесники. Прошло уже десять лет с тех пор, как князь Ярослав привез из Переяславля двух своих младших сыновей, Федора и Александра. Тогда новгородцы вместо князя Михаила, внука Ольгова, призвали не в первый раз на княжение Ярослава Всеволодовича — одного из многочисленных сыновей владимиросуздальского князя Всеволода Большое Гнездо и внука Юрия Долгорукого. С тех пор борьба между Ольговичами, потомками Олега Черниговского, и Юрьевичами, ведущими свой род от Юрия Долгорукого, терзала Новгород да и всю Русь уже многие годы. Но сейчас Степан Твердиславич был рад, что Александр где-то далеко. Он совсем не был уверен, что молодой князь с его прямотой и удалью поддержит нужное решение, а ведь в этом деле нельзя идти напролом.
