леса утратила силу ввиду безвременной кончины Агриппины Толкачёвой. Стояла и дата.
— Только мы и не таких бороли, — пробормотал Шишкин. Открыл чернильницу.
— Ай! — взвизгнул заседатель, побледнев.
— Вот ведь неловкость.
Шишкин подул на бумагу, подгоняя чернила в нужном направлении.
— Что вы-с…
— Клякса упала, — невинно пояснил Шишкин. Помог кляксе пером.
— Ну вот. Померла-то померла. Да уж после того, как купчую скрепили. Так что померла в собственности у господина Бурмина. При чём здесь я? Не могу же я за его имущество отвечать?
— Никак нет-с…
И чтобы заседатель Чирков не пучил глаза, дышал ровнее, а главное, не трепал языком, Шишкин протянул ему двадцать пять рублей.
— Молодец. Покажешь смекалку — получишь ещё.
Шишкин сел в коляску. Пробежал мыслью всю цепочку ещё раз, хотя и не сомневался, что звенья её выкованы крепко. Четверых рекрутов убили в Борщовском лесу, когда лес — ещё — принадлежал Бурмину. Крестьянка повесилась, когда Бурмину — уже принадлежала. Не верите, господин Норов? Ваши подозрения обидны, ей-богу. Вот бумага, с подписями и печатями. А главное, обратите внимание: дата. Это же ваша собственноручная подпись, господин Бурмин? То-то.
Бумага знает все. Не врёт. И не краснеет.
Улыбнулся солнцу, улыбнулся куполам, галкам на кресте. Тело было лёгким, чистым и молодым, как после хорошей бани.
Алина разлила чай. По лицу Оленьки она видела: та всё ещё недоумевает, чем обязана такой чести, как приглашение княжны Несвицкой.
— А, братец! — оживлённо обернулась Алина на вошедшего. — Мадемуазель Новикова, вы знакомы?
Мишель поклонился:
— Имею честь быть другом семейства Ивиных.
Склонился к поданной руке. Поцеловал, задержал чуть дольше приличного. Оленька зарделась. Алина с усмешкой наблюдала комедию, которую ломал Мишель.
— Ах, — сделала вид, что спохватилась. — Я на минуту спущусь в девичью. Отдала бальное платье подшить. Как бы не укоротили слишком. Ещё не хватало сверкать коленками на бале.
— Я…
Оленька дёрнулась было — оставаться в чужом доме наедине с молодым человеком было бы слишком. Но Мишель уже подсел к ней:
— Вы будете на бале у губернатора, мадемуазель Новикова?
Прижал ляжкой её бедро. От этого голос Оленьки задрожал:
— Если граф и графиня поедут.
Алина с улыбкой тихо притворила за собой дверь.
Ни в какую девичью она не пошла. Платье её к балу было давно примерено, приготовлено, выглажено и, надетое на деревянную болванку, ждало только, чтобы прикололи цветы. Алина побродила по музыкальной гостиной, то ступая с пятки на носок, то на цыпочках. Поглядывала на бронзовые часы на каминной полке. Пять минут. Десять. Подошла к инструменту, который терпеть не могла. Подняла крышку. Провела по лошадиным зубам клавиш. Поглядела на часы. Стрелка точно прилипла. Может, остановились? Подошла. Приблизила ухо. Послушала муравьиный бег колёсиков внутри часового механизма. Посмотрела на циферблат.
Услышала отдалённый хлопок двери. Бросилась на лестницу. Лопотали вниз шаги. Перегнулась. Увидела руку Мишеля, она быстро и зло порхала по перилам.
— А, черт… — выругалась.
Стрелой понеслась к комнате, где оставила Оленьку. Дверь была нараспашку. Оленька нервно завязывала ленты шляпки. От волнения не получалось. Алина упала грудью на дверь, захлопнула, повернула ключ быстрее, чем Оленька обернулась. Постояла. Послушала за дверью шаги. Ручка недоумённо повернулась. Раз, другой. Задёргалась. Алина зажала рот ладонью, чтобы не расхохотаться.
В дверь изнутри застучали — пока ещё деликатно.
Алина на цыпочках отошла.
Шума она не боялась. Родителей дома сегодня не было — они отправились навещать княгиню Печерскую в её имении. Слуги получили от молодой хозяйки выходной, принятый удивлённо, но недоверию помогли пять копеек, расторопно сунутые в руку.
Оставалось только дождаться возвращения Мишеля.
— Потом оба ещё скажут мне спасибо.
Алина переоделась в амазонку. В передней пришпилила шляпку, приколола вуаль. Послушала: в дверь уже колотили. Ногой или кулаком. Алина вынула из ридикюля хрустальный флакончик с красной жидкостью. Встряхнула, повернувшись к зеркалу. Приложила пробку к губам. Сжала губы, чтобы краска разошлась ровно. И сказала зеркалу:
— О, дорогой Алексей. Мне безмерно жаль. Знаю, это разобьёт вам сердце. Ваша невеста, боюсь, нашла себе… нет, лучше: нашла своё счастье в объятиях моего брата…
Вскинула брови с видом оскорблённой правоты:
— Зачем я это вам говорю? Я люблю правду и добродетель. И я ваш друг. Друг, который желает вам добра.
Посмотрела, подправила выражение. Смахнула, как маску, и добавила своим обычным голосом:
— Зла я ведь правда не желаю. У неё там полно бисквитов и полный самовар чаю, чтобы разобраться в своих чувствах, а потом броситься на шею своему спасителю. Да, и ночная ваза под диваном.
Послала в глубину дома воздушный поцелуй. Взяла хлыст и отправилась на долгую верховую прогулку, как делала каждый день, ибо, как бы ни была занята, нельзя пренебрегать заботами о цвете лица, ведь заботы проходят, а цвет лица остаётся.
…Миновал ещё час. Оленька не знала, что и думать. На стук и зов никто не ответил. Не прибежали даже слуги. Это с одной стороны. С другой — дом был приличный, и каждым креслом, каждым мебельным завитком, каждой драпировкой убеждал её в этом: посмотри на меня, что дурного может случиться здесь?
