Нет, не дурного — а по-настоящему дурного?
С ней сыграли шутку? Да. Злую, глупую, странную? Да. Напомнили, что Оленька им всем — не ровня, не ровня, не ровня. Что с ней — так можно. Это было, конечно же, дурно. Как оборвать лапки мухе. Оленька села на диван и поплакала от жалости к себе.
Но глупая шутка ещё не конец света.
Оленька взяла бисквит. Пожевала. Подвинула стул, налила себе остывшего чаю. Съела ещё бисквит.
Походила по комнате. Поглядела в окно. На пустой двор.
Посидела на диване, попробовала ещё пожалеть себя, но уже не растрогалась.
Опять походила. Постояла у окна.
Посидела на диване.
Полежала на диване. Опять поглядела в окно. Села на диван.
Тишина звенела. Скука вползала в уши, в ноздри. Сомкнула глаза.
Когда Оленька их открыла, день куда-то делся: комнату до краёв наполняла непроницаемая синева с лунными бликами на месте стола, стульев. С тёмными провалами картин. Оленька столкнула с живота подушку, которую обняла во сне: пора было что-то предпринять.
Оленька постучала в дверь. Покричала. Но и так знала, что никто не ответит. Дом был безнадёжно тих. Самовар на столе давно остыл. Бисквиты подсохли. Выпитый чай, скребясь, не давал о себе забыть.
Оленька поискала решение. Заметила лунный бок, выдвинула за ручку горшок. Поняла: поставлен нарочно. Циническая заботливость шутников потрясла Оленьку до глубины души. Остатки жалости к себе испарились. Отошла с горшком в угол комнаты. Совестясь, задрала подол. С неотложным делом было покончено, на миг укололо искушение вылить содержимое на диван. Оленька постояла над диваном с горшком в руках:
— Разница между вами и мной в том, что я не делаю мерзостей.
Оставила горшок в углу.
— Я вам не муха!.. Я не муха…
Дом был пуст. Хозяева и дворня покинули его. На ночь? На выходные? На всё лето? Навсегда?
Шаги её стали энергичнее. Она обошла комнату, бросая предприимчивые взгляды. Подошла к окну. Тряхнула длинную занавеску. Оборвала. Надкусила край. Рванула с треском. Получились два полотна. Стала связывать их вместе.
Воздух не шевельнулся, когда она распахнула окно. Ночь была тёплая, по-летнему нежная. Хотелось сидеть на этом подоконнике, смотреть и мечтать.
Оленька рванула — проверила, крепок ли узел. Вскарабкалась, держась за раму. Мечтать было некогда. «Я вам не муха, которой можно оторвать лапки и пустить на потеху». Злость гнала её вперёд.
В нескольких аршинах от земли узел соскользнул, развязался, и Оленька упала. Удар вышиб из её груди вскрик.
Луна удивлённо поглядела: сверху тело казалось ворохом тряпья.
Ночь была звёздная. Снег лежал синими волнами. Муж плясал трепака. То заступал в прямоугольник света, что лежал от окна. То снова в темноту. Генеральские эполеты прыгали на плечах. Подпрыгивал на груди офицерский полумесяц. Облаков яростно вколачивал каблуки. Яростно хлопал себя ладонями. Из-под сапог летели комья снега.
Волк стоял рядом. Бил в ладони, приседал в такт. Из пасти капала на снег кровь. Муж не видел его.
Сердце Мари билось до боли.
— Николя! — крикнула. Не слышит. Мари рванула шпингалет. Толкнула раму. Холодный воздух обжёг её. Занавеска вздулась.
— Николя!
Муж остановился. Смотрел на неё. Волк тоже смотрел. Не волк, конечно. Ряженый — голова-маска надвинута по самые плечи. Острые уши, острые зубы, перемазанная кровью пасть. Чёрные дыры глаз. Мари не могла отвести от него взгляд.
С подбородка его капала кровь. Капля набухла, сорвалась на снег. Начала набухать следующая.
— Что вы от меня скрыли? Что я должна была знать?
Муж крикнул жалобно:
— Не вынуждайте меня рассказать вам то, что я не имею права рассказывать! Мари! Мари!
А Мари смотрела, смотрела, смотрела. В эти чёрные глаза-дыры. На чёрные точки, которые прожигала в снегу кровь.
— Мари!
Она открыла глаза. Тьма была оранжевой. Сердце колотилось. Все члены сводило болью. Зажмурилась. Мать тут же прикрыла свечу ладонью. Из-под чепца свисали пряди.
— Мари!
— Мама, что такое?
Мари села на постели, щурясь.
— Бог мой. Мари. Я не знаю, что делать, — шёпотом голосила мать.
— Горим?.. Что-то с papa?
— Ах, нет. Нет.
Мари спустила ноги в домашние туфли.
— Хуже! — графиня схватилась за сердце.
«Значит, полная ерунда», — со злостью подумала Мари.
— Мама, не пугайте же, — раздражённо бросила.
— Не знаю, как это и назвать. Язык не поворачивается. Оленьки нет в постели.
Мари не сразу поняла:
— Что?
— Её вечером не было в гостиной. Да я ничего дурного не подумала. Подумала, голова болит, вот она и ушла рано к себе. Но потом пошла в спальню…
Мари охватило тихое бешенство:
— Вы пошли… Зачем? Что вы забыли ночью в её спальне?
Но графиня не смутилась:
— Разумеется, проверяла. Я всегда проверяю! И вот, оказалась права! Ах, боже мой. Я боюсь думать, где она. Мы должны немедленно постучаться к Алёше.
