на Оленьку.
— Это же мужское седло, — запротестовала она.
Он фыркнул:
— О боже! Кого сейчас интересуют ваши ноги? Все спасают свою шкуру! Рекомендую сделать то же самое.
— Я не могу.
Лакей задрал ей подол. Помог перекинуть ногу через седло. Смилостивился, дёрнул подол вниз. Задержал повод в своей руке. Холодно и грозно глянул:
— Вперёд. Вы знаете, что делать. И о чём не болтать. И не думайте, что я не смогу вас найти.
Схватил за концы косынки на груди, притянул её лицо к своему:
— Найду. Глаза вырву.
Оттолкнул. Бросил ей повод и что было сил дал леща атласному лошадиному заду.
Мишель, насвистывая, подошёл к дому. Смоленск продолжать жить своей обычной жизнью, то ли не верил в приближение французских войск, то ли не знал, что с этим делать. Суета кипела только возле аристократических домов. Там поняли всё, хотя и не все. У дома Несвицких было тесно от подвод. В воздухе висела пыль, крики, перебранка. Пахло навозом и людским потом. Роились над лошадьми мухи. Выносили вещи. Статуи были обёрнуты рогожей и перевиты верёвками. Картины — заключены в крепкие ящики. Фарфор переложен бумагой и тканями. Князь лично проверял каждый свёрток, каждый ящик, каждый узел. Заставлял переделывать, если был недоволен. А недоволен был часто.
Мишель уступил дорогу очередному ящику, мужики выносили его на плечах, как гроб. Весело вбежал в опустевшую гостиную. Шаги его звонко отдавались эхом. Мать и сестра обернулись.
Глаза княгини округлились:
— Мишель. Что это за…
— Где твоя лошадь? — насмешливо спросила Алина.
— Передо мной.
— У гусар это называется остроумием?
— Хорошо. Если желаете знать. Я отдал её мадемуазель Новиковой.
— Надеюсь, ты шутишь.
— Отнюдь. Я не гусар. Это раз. А солдату пехоты лошадь ни к чему. Это два.
Княгиня вскрикнула.
— Maman, не ломайте комедию хоть сейчас…
Алина бросила на неё язвительный взгляд. Но тут же кинулась, едва успела подхватить: ноги княгини подкосились. Бледна она была по-настоящему. У носа пролегли синие тени. Голова затряслась. Губы не могли вымолвить ни слова.
Алина усадила её на пол. Стала расстёгивать ворот:
— Maman?.. Maman?..
Та отмахнулась. Обвисшие губы снова сжались. Глаза снова стали осмысленными и злыми.
Мишель почувствовал свою вину. Лицо его стало отстранённым:
— Мне жаль, maman, что вас это расстроило. Но так я решил. Благословите меня, мама. Мне пора.
Княгиня засучила ногами. Оттолкнула руку Алины. Поднялась. Корсет поскрипывал от её тяжёлого дыхания. Она ошеломлённо смотрела на сына.
— Ты… ты… что ты наделал… Ты себя погубил.
Мишель поглядел на одну, на другую.
— Что ж, нет так нет. Понимаю, что вы не рады. Прощайте, maman. Сестрица.
Он пошёл к двери.
Алина выдавила ледяной смешок:
— Боже… Он решил. Слышали? Ты что, влюбился в эту дуру?!
Мишель остановился. Обернулся:
— Спасибо, сестрица. Если бы не ты, я бы не узнал, кто я на самом деле.
Дверь хлопнула.
— Мишель! — княгиня бросилась за сыном. — Мой мальчик!
Мишель тем временем уже сбежал с крыльца. Отец раздавал указания. Каждую вещь он провожал в дроги, как дорогого покойника, с нерушимой верой на загробную встречу. Обычный цинизм оставил его, князь позволил себе отдаться сентиментальности.
— Ах, — любовно гладил крышку ящика, что скрывала мозаичную каменную столешницу, — как мы везли тебя из Венеции… Детка! — бросился к укутанной рогожей статуе, мужики опускали её в солому. Князь погладил каменное тело в саване. — Придётся потерпеть. Приедем в Петербург, и больше оттуда никуда.
— Папа, — тронул его за рукав Мишель.
Князь обернулся, окинул взглядом мундир без отличительных знаков. Но взор остался всё таким же безмятежным.
— Еду, — сказал сын.
— Прощай, милый. Удачи. Скорей бы вся эта заварушка кончилась. Пуссен! — И князь поспешил к крыльцу.
Над ним, покачиваясь на руках мужиков, плыли два ящика, в них были заключены картины.
— Ваше сиятельство… Это… Люди спрашивают… — заговорил мужик, плечо его было подставлено под ящик.
Князь заметил, что при этих словах все головы будто невзначай стали к ним поворачиваться. Ушами. Глаза сделались пристальными. Князю стало не по себе:
— Что такое?
— Нешто нам оставаться?
— В каком смысле?
— Француз-то идёт. Бонапартий.
Князь быстро нашёлся:
— Все уедут. Завтра уедут все.
Князь пристроился рядом с ящиком, приноровил шаг, нежно схватился за угол, точно за руку:
— Осторожно. Умоляю.
— А лошадей-то хватит? — не отстал мужик.
Взгляды остальных не отпускали князя.
— Ну разумеется!
Мужики переглянулись.
— Я даю слово!
Ящик стали спускать в телегу.
— Прощай, папа. Тебе удача тоже пригодится, — пробормотал сын и скоро уже был на дороге.
