Странно было шагать — а не покачиваться в седле. Он понял, что много такого странного ещё предстоит. Чувство это пронзило, как сознание смертности. Мишель испугался его и весело засвистел.
— Мишель! — истошно крикнула в дверях княгиня.
Рука её была воздета. Глаза видели телеги. Видели лошадей. Бороды. Ящики. Солому. Узлы. Свёртки. Воробьёв, что прыгали между ногами, между колёсами к свежим кучам навоза. Не было только Мишеля. Княгиня перекрестила воздух, в котором сын будто растворился. Рука её затряслась. Княгиня стукнулась лбом о дверную раму и завыла, по-бабьи, по-русски. Мужики стали оборачиваться:
— Ишь, барыня… Воет-то. И то: мать.
Князь с сожалением оставил ящики. Не спеша подошёл к жене. Невозмутимо наклонился. И холодно отчеканил в ухо:
— Не делайте из себя посмешище.
Дом Ивиных преобразился. Василий ожидал разорения. Готов был ко всему, что видал у Шишкиных. А застал…
Чехлы были сняты. Ковры раскатаны. Картины снова глядели со стен. Бронза утвердилась на прежних местах. Горели свечи. Сверкали огнями люстры. Казалось, гости вот-вот войдут или только что вышли.
Не хватало только музыки.
Но не было и слуг.
И ещё посреди ковра валялась обглоданная куриная кость. И блестела лужица рвоты.
Василий только рот раскрыл. Вертел головой. Запнулся о край медвежьей шкуры, чуть не полетел.
— Оспади-боже-мой! — испуганно выпалила в одно слово, схватилась за грудь…
— Анфиса! — изумился Василий.
— Не признал? — усмехнулась. Приподняла, отвела подол шёлкового платья, шитого серебром. — Хороша, стало быть.
Вдоль щёк прыгали кудри.
— Хороша, — признал Василий. Благоразумно воздержался от замечания, что платье-то барынино. Анфиса явно знала об этом и сама.
— Очень хороша. — Поспешил прибавить: — Княгиня. Царица!
Анфиса довольно засмеялась. Покачнулась. Ухватилась за спинку дивана. Она была пьяна.
— А ты что тут забыл?
— А меня Шишкин отпустил. На волю!
В горле у него запершило.
— Ври!
— Бумаги дал.
Василий почувствовал горьковатый запах.
— Бумаги-и-и-и? — пьяно потянула Анфиса. — Ик!.. — И заорала ему в лицо: — Бумаги? Сейчас всем воля!
Мимо пробежала другая девка. Обеими руками она обнимала пуховые подушки. Барынина лисья накидка топорщилась за ней, как крылья. Василий увидел, как из-под двери в щель ползёт дым.
Девка в накидке деловито отпихнула его. Взяла бронзовый шандал, повертела. Не интересно. Бросила.
— Но-но! Н-наташка! — пьяно пригрозила ей Анфиса.
— Да на что мне? — возразила Наташка. — Орехи им колоть? Василь, а ты чего рыщешь?
— Жену.
— Дак она деток взяла и к свёкрам побегла. Как только кухарки…
Наташка обернулась к Анфисе возмущённо:
— Кухарки всю посуду перекокали. Вот до такого кусочка. — Показала ноготь на мизинце. — Ну? Не скотство? Ни себе, ни людям.
— Ты поди в спальни, — посоветовала Анфиса, — там перины вроде не все порезаны.
Наташка сломя голову рванула по лестнице. Навстречу метели из пуха и перьев.
— Не угори смотри! — крикнула вслед Анфиса. — Чучело гороховое.
Поперхнулась дымом, закашлялась. Отпихнула с дороги стул. Шатко побрела вновь.
Воздух делался всё жарче. Она не обратила внимания. Горела голова, горело сердце.
Анфисе было радостно.
Якова она встретила в вестибюле. Замерла. Он был в высокой шляпе, в накидке с крыльями. Руки в лайковых перчатках. На полу лежала трость. Рядом стояла клетка с попугаем. Птица нервно переступала на жерди, тревожно вздувала хохол и зоб, но помалкивала. Взгляд у Якова был рассеянный, лицо отстранённое, тёмные брови сошлись на переносице. Он что-то делал с замком. «Хорош… аспид!» Анфиса ухмыльнулась. Криво двинула к нему.
Он не обернулся, слишком занятый замком. Наверху грохотал фарфоровый и хрустальный звон. Ракетами фейерверка взрывался хохот. Бабы визжали, как вакханки. Пьяно вопили мужики. Стонало пианино. Огненными птицами вылетали из окон книги.
Анфиса сунула ему руки под мышки, сцепила на груди, шепнула в ухо:
— Милый. Что ты задумал теперь? Мне не терпится. Я ведь знаю, что ты сделал. Теперь мы… — Яков резко обернулся к ней, и она запнулась на полуслове.
Руки её опали, повисли вдоль тела.
Глаза расширились. Зрачки в них стали не больше булавочных головок.
На лице проступило недоумение.
Впереди на платье медленно расплывалось красное пятно. Торчала рукоятка шила.
Анфиса сомкнула на ней руки. Потянула. И сама упала плашмя.
Яков взял трость. Взял клетку. Переступил через женщину.
Открытые мёртвые глаза смотрели, как дверь за ним хлопнулась. Как щёлкнул испорченный замок. Как за ручку подёргали с другой стороны, убедившись: заперто. Дым всё напирал изнутри дома, нашёл наконец щель и стал заполнять прихожую.
Над вечерними крышами виднелись дым и огни пожара, оставленные первой бомбардировкой, под которую Семён Иваныч только чудом не попал. По улице непрерывно шли войска. Смоленск был охвачен скорее растерянностью, нежели страхом. Все повторяли слова губернатора Аша к населению, а того, в свою очередь, уверил сам главнокомандующий Барклай де Толли: Смоленску ничего не грозит.
Не грозит так не грозит. Господам
