в которую в любой момент мог войти добрый доктор с плиткой шоколада в руке.
Единственное, чему я была рада, так это тому, что комендант в тот день отсутствовал в лагере. Об этом обмолвился Вальцман, проводивший меня после смены к его дому. Елена, как ей и было велено, вновь засунула меня в ванну и хорошенько вымыла с мылом в холодной воде. Но в этот раз холодная вода не обжигала и не отрезвляла. Я её словно не чувствовала, как и не слышала вопросов Елены.
Накрыв на стол, мы дождались пока семья коменданта отужинает, быстро убрали грязную посуду и вернулись в подвал для слуг. Елена заварила чай, изредка бросая встревоженные взгляды на дверь, затем наполнила кружку кипятком и, протянув мне, вышла из домика. Но к чаю я так и не притронулась. Молча сидела у небольшого камина, смотрела на огонь и держала кружку в руках, пока чай не остыл. После десяти косо посматривающий Вальцман отвел меня в барак и впервые обошелся без привычного тычка в спину. Только пробормотал что-то невразумительное и закрыл за мной дверь барака.
На негнущихся ногах я проследовала к своему месту. Кое-как забралась на полку и, вздохнув, свернулась калачиком. В ушах все еще звучали крики нечастных девочек, которых разрывало на части чудовище. Остальным узницам хватило взгляда, чтобы понять, что творится у меня на душе. Но они были бесконечно далеки от настоящего понимания. Лишь один человек, спящий сейчас надо мной, знал, через что мне пришлось пройти. Сердце гулко ухало в груди и порой его сводило от боли. Я не замечала ни вшей, которые бегали по моей коже, ни приглушенных голосов других заключенных. Я беззвучно плакала, пытаясь слезами смыть грязь со своей души.
Дни в медблоке походили друг на друга, как родные братья. Опыты доктора Менге над узниками, крики и стоны, железная бочка, в которую сильные руки Ирмы опускали очередной пищащий сверток, и глухое бульканье, сменявшееся звенящей тишиной. Мытье окровавленной лаборатории вечером и тихий ужин семьи коменданта, даже не догадывающейся какой болью был наполнен очередной день.
Я чувствовала, что постепенно начинаю сходить с ума. От голода мутило, но я не могла заставить себя проглотить и глотка кислой похлебки в обед. Лишь редкий сухарь, съеденный ночью, когда боль отпускала, приносил слабое подобие сытости. Остальные работницы медблока смеялись надо мной, когда я, шатаясь, несла ведро с отходами к обрыву. И даже железная Ирма, нет-нет, да качала головой, смотря мне вслед.
Спасли меня, как ни странно, дети. Напуганные, худенькие, но еще живые. Менге, заметив, что я еле на ногах стою, распорядился перевести меня в детские палаты. И пусть боли не стало меньше, но она была другой. Менее обжигающей. Ноющей…
Я приходила к детям вечером, когда все работники разбредались по медблоку и не могли помешать. Иногда приносила им шоколадки, украденные из кабинета доктора. Разговаривала, успокаивала и пела колыбельные, чувствуя, что понемногу оживаю сама.
– Доктор тоже приносит шоколадки. Ну, потом… – тихо сказал маленький Феликс, с трудом принимая сидячее положение на своей кроватке. Ему девять, а у мальчика уже нет руки. Её отпилил Карл по приказу доктора Менге, когда в результате опытов произошло заражение крови. Феликс хорошо говорит по-немецки и по-французски. Его тоже обучила языку бабушка, известная в прошлом еврейская скрипачка. Бабушку в первый же день убили, когда она возмутилась бесчеловечным отношением к заключенным.
Феликс мне сразу понравился. Он никогда не кричал и был не по-детски серьезен. Словно за те полгода, что он провел в лагере, успел повзрослеть на несколько десятков лет. Худенький, небольшого роста, с вьющимися черными волосами и любопытными карими глазами, он напоминал воробушка, что нахохлился в преддверии зимы.
– Это другая шоколадка, – улыбнувшись, соврала я, протягивая сладость ему. Феликс нахмурился и посмотрел на фольгу, с которой я заблаговременно оторвала картинку. Затем кивнул, развернул шоколад и, откусив кусочек, передал соседке по кровати Марте. Марта – бойкая девочка восьми лет. Светловолосая, курносая и пестрая, как перепелиное яичко. Только глаза у неё странные. Покрытые белой, молочной пленкой. И кожа вокруг них бледная, в ожогах.
– Вкусно, – протянула она, тоже откусывая от шоколадки крохотный кусочек. Затем протянула её в пустоту и робко улыбнулась, когда чьи-то нетерпеливые пальцы перехватили лакомство. Марта немного знает русский язык и схватывает новые слова на лету. Но после опытов доктора долго молчит и разговорить её не под силу даже Феликсу.
– Эли расскажет нам сказку сегодня? – тихо спросила еще одна девочка. Лора. Она больше всех любит сказки. И боится, что однажды доктор заберет её из палаты навсегда.
Имре, Рена, Ольга, Франтишек, Лев, Владек… Несчастные, искалеченные дети, каждый день для которых может стать последним.
– Сказку? – снова улыбнувшись, переспросила я.
– Сказку. А Фели Оле и Рене расскажет, когда они проснутся, – тянет Владек, самый маленький обитатель палаты. Ольга и Рена лежат, забывшись редким сном, в конце палаты. И никто не знает, проснутся ли они…
– Хорошо, – кивнула я и приложила палец к губам. – Только тихо. Ирма где-то тут.
– Ой-ой, – тихонько зашумели дети. В детских глазах нет страха. Только веселье, которого уже давно нет в моих. Это часть игры, за которой следует сказка. Они это знают. Это знаю и я.
И я, конечно же, расскажу им сказку. Добрую, веселую или волшебную. Сказку, где нет ужасов, боли и чудовищ. Эти маленькие создания каждый день встречаются с чудовищами, которые куда страшнее тех, что могут быть в сказках. Но в тот миг, когда я начинаю рассказывать сказку дети из маленьких взрослых, снова превращаются в детей. Возбужденно блестят их глаза, на губах веселые улыбки, а маленькие пальчики в волнении сжимают край одеяла, когда за хитрым и ловким Зайцем гонится хитрая, голодная Лисица, или Иван-дурак находит волшебный цветок, исполняющий желания. В эти моменты в палате нет места злу и боли. Хоть на миг, но она наполняется теплом. Точно так же, как наполняется теплом мое измученное сердце.
Утром по дороге к медблоку меня и Вальцмана перехватил комендант. Капо, вытянувшись по струнке, задержал дыхание и сделал три шага назад, а я, сняв шапочку с головы, осталась стоять на месте. Но стоять долго не пришлось. Комендант махнул рукой, и мы послушно засеменили за ним следом. Вальцман шел в самом конце и старательно держался положенных трех шагов, но в итоге комендант его попросту отослал, когда до медблока оставалось всего ничего.
Погода в этот день удивила дождем и пробирающим
