этикетке, которой он маркирован, хлеб выпускается под непосредственным наблюдением раввина Большой хоральной синагоги, господина Лифшица. По данным, полученным от работников хлебозавода, «кошерность» хлеба заключается в следующем: раввин осматривает производство, говорит, какую закваску можно употреблять, а какую нет, и совершает некие ритуальные действия. То есть, мы можем сделать вывод, что даже если такое действие было совершено единожды, а не происходит регулярно, ритуальному воздействию подвергается целый хлебозавод. А ведь это третий по количеству выпускаемой продукции завод в нашем городе! Таким образом, талмудисты заставили невольно, неосознанно оскверниться тысячи крещеных людей! Вот почему я предлагаю всем христианам нашего города отказаться от покупок продукции этого хлебозавода…»
…Конечно, этого следовало рано или поздно ожидать, поэтому случившееся не стало для Мозеса слишком уж большой неожиданностью.
– Тут двести экземпляров, – сказал отец Патрик, передавая Мозесу пакет. – А здесь то, что вы просили, – добавил он, протягивая ему пакет поменьше. – Ножницы для стрижки кустов. Отец настоятель попробовал их на нашем шиповнике и сказал, что они прекрасно стригут. Надеюсь, вам понравится.
– Конечно, – ответил Мозес, с удовольствием нащупав через пакет широкие лезвия ножниц и боковым зрением обнаружив стоящего в глубине вестибюля Эфраима, прижимающего к груди сумку и с ужасом смотревшего на Мозеса.
– Да хранит вас Бог, – и отец Патрик широко перекрестил Мозеса.
– О, – сказал Мозес. – Не стоит. И вас тоже…
Через мгновенье после того, как отец Патрик, подметая подолом рясы пыльный мрамор вестибюля, удалился, бледное лицо Эфраима возникло перед Мозесом. Глаза его горели в полумраке, как два черных агата.
– Ты предал своего Бога, несчастный, – сказал он торжественно и тихо. – Своего Бога, Мозес. Куда же ты теперь пойдешь без Него?
Казалось, еще немного – и он заплачет.
– Будет вам, – утешил его Мозес. – Будет вам, Эфраим. Никого я не предавал. Дайте-ка лучше сюда вашу сумку.
– Вам? После всего, что я видел? – Он застонал и прижал к груди свою сумку так, словно в ней находилось его последняя надежда.– Никогда!
– Ну, раз вы не хотите, – сказал Мозес.
Он был уже возле лифта, когда вновь услышал голос Эфраима.
– Подожди, Мозес, – сказал тот, заступая ему дорогу. – Согласитесь, что это было, по крайней мере, странно. В самом деле, Мозес. Этот монах…
Видно было, что сердце его раздирают противоречивые чувства.
– Этот монах, Мозес. Этот монах, который тебя перекрестил…
– В конце концов, – сказал Мозес, пожимая плечами, – я только исполняю роль почтальона.
– Он перекрестил вас, – повторил Эфраим с отвращением.
– Ну и что? Мне не жалко. Пусть. В конце концов, я только почтальон. Или, если хотите, вестник, – добавил Мозес с таким видом, как будто хотел вложить в свои слова особенный смысл.
– Вот именно, – вздохнул Эфраим. – Вестник.
В голосе его послышалась горькая и безнадежная ирония.
– Послушайте, – обратился к нему Мозес. – Я ведь сказал, что если вы не хотите, то поищите себе кого-нибудь еще.
– По-моему, я ничего не говорю, – возразил Эфраим.
– Правда? – усомнился Мозес. – Тогда скажите, как поживает ваша девушка?
– Прекрасно поживает, – сухо ответил Эфраим.
– Вот видите.
– Что? – спросил Эфраим.
– Ничего, – сказал Мозес. – Интересно, что многие из людей жалуются, не имея для этого ни малейших оснований.
– Я-то как раз имею.
– Разве? – не поверил Мозес. – А мне показалось, что как раз вы-то – и нет.
– Откуда вам-то это знать? – с тоской спросил Эфраим.
– Мне так кажется.
Эфраим молчал, прижимая к груди сумку.
– Да, – повторил Мозес. – Мне так кажется.
Возразить на это было трудно. Следующие несколько мгновений прошли в обоюдном молчании.
– Ладно, возьмите, – сказал, наконец, Эфраим, протягивая ему сумку. – Только, пожалуйста, пожалуйста, – в голосе его послышались умоляющие ноты, – держите это подальше от той заразы.
«Той заразой» был, разумеется, пакет отца Патрика.
– Пожалуйста, – согласился Мозес, перекладывая пакет в другую руку.
Спустя десять минут Мозес вошел на хозяйственный двор и остановился у железных ящиков с мусором. Он положил на один из ящиков пакет с ножницами и открыл крышку второго. Потом он вывалил туда сначала содержимое пакета отца Патрика, а вслед за тем вытряс сумку Эфраима. Белые и голубые листы, перемешавшись, густо устлали дно ящика.
Печатное слово, Мозес. Печатное слово, милый. Это большая сила, Мозес. Большая сила, сэр. Особенно, если найти ему нужное применение, Мозес. Еще бы, сэр. Я рад, что мы нашли его, сэр. Я тоже, Мозес. Я тоже.
147. Филипп Какавека. Фрагмент 87
«ПОДЗЕМНЫЕ ТАНЦЫ. Что уж греха таить, – я принадлежу к подпольному народцу, изнывающему под бременем стыда, малочисленному народцу, пролезающему во все щели и даже проходящему, в случае надобности, сквозь стены. У нас все не так, как у людей. Мы молчим, когда следует говорить и говорим, когда самое лучшее – это прикусить язык. В наших карманах всегда можно отыскать какую-нибудь дрянь: у одного – дохлая крыса, у другого – прошлогодний снег или рецепт мышьяка. Мы поем на похоронах и свистим на торжественных сборищах, – не достаточно ли одного этого, чтобы нас ненавидели и гнали прочь? Чтобы обмануть людей и избежать наказания, мы придумали множество истин, которые гипнотизируют их, словно взгляд удава. Мы раскрасили горизонты в чудесные цвета и объявили, что владеем тайной, позволяющей вернуть вечную молодость. Мы – изобретатели языка, на котором говорят все, от мала до велика; сирены, зазывающие неосторожных путников волшебными песнопениями. Днем мы ходим среди людей, и стыд гложет нас за наши нелепые россказни. Но ночью… Ночью – совсем другое дело. Ночью мы возвращаемся в свои подземные убежища, чтобы плясать там дикие танцы вокруг священного костра, в котором горят дневные истины. Лишь это мрачное пламя вселяет в нас надежду и дает уверенность, что наш стыд не вечен. – Отчего бы нам не начать говорить правду? – Этот вопрос можно услышать только от того, кто никогда не кружил вместе с нами, озаренный багровыми всполохами, подбрасывая в огонь все новые и новые истины».
