Я с удивлением взглянул на хозяйку. Она поняла мой взгляд.
— Сына ждали. Не приехал. С Нового году вот и стоит.
Я простился с ними, сославшись на то, что опаздываю на поезд, пообещал как-нибудь заглянуть и тотчас ушел.
И вот теперь Михалыч сидел рядом.
Восток розовел все больше и больше. Узкая алая полоска превратилась в огромное поле, и вскоре на другой стороне реки яркою глыбою поднялось солнце на высоту дерева. По воде, к нашему берегу, протянулась красная дорога. Весь живой мир чириканьем, щебетанием, жужжанием радостно встречал наступающий день.
Клев вскоре прекратился. Под предводительством Михалыча мы принялись готовить уху.
— Займитесь костром, а я почищу рыбу, — сказал он и тут же приступил к делу. Я удивился его расторопности.
Славка снова развел костер и подвесил прокоптившийся котелок, потом взял чайник и пошел на реку за водой.
— А ничего наловили! — одобрительно проговорил Михалыч, ловко работая ножом. — Рыба, как человек, тоже хитрая пошла. Вот сазан — умен, черт. На чистине он ловиться не будет, нет. Там его быстро браконьеры зацапают. А вот в камышах ему раздолье: и сытно и безопасно. К нему особый подход нужен. Или взять хариуса. Очень уж пугливая рыба. Увидит человека — хоть золотую приманку кидай, ни за что не возьмет. А ты иди вниз по течению, чтоб насадка опережала тебя, глядишь, на уху и навыдергиваешь.
Вода закипела быстро. Михалыч опустил в нее сначала ершей, потом, когда от костра повеяло таким благоуханием, от которого засосало под ложечкой, выловил их деревянной ложкой, посолил навар, насыпал перцу, кинул лаврового листа и осторожно опустил чисто выскобленных окуней. Мы с нетерпением стали ожидать, молча поглядывая на Михалыча. Наконец он окунул в варево ложку, попробовал и торжественно провозгласил:
— Уха, готова! Прошу к столу!
Я нарезал черный хлеб и положил его горкой на газету. Славка наполнил пластмассовые стаканчики. Мы выпили. Михалыч тоже выпил и заморгал глазами, отводя испорченный глаз в сторону.
— Где ты сейчас трудишься? — спросил я Михалыча, просто так. Надо ведь было чего-то говорить.
— Нигде! В лесники податься думаю, — шмыгая носом и глядя на реку, произнес он.
— Наскучило бакенщиком?
— Не-е!.. Работа интересная.
— Что, работы по душе не найдешь? — спросил Славка и опять наполнил рюмки. Уха оказалась вкусной.
— Работы, говоришь? — Михалыч покосил глазом. — Работа всякая по душе. Да вот неизведанная боле тянет. Смолоду это у меня. Бывало, выйдешь на Краснуху — есть такая река на родине моей, — смотришь на пароход и завидуешь: далеко плывет. Или вот в осень, когда птица на юг летит, думаешь, сколько стран они повидают, приключений там разных, испытаний, и так захочется место сменить, как разве журавлю. У меня вот и глобус дома есть. На чердаке держу. Станет когда невтерпеж, замерещатся края иные, достанешь его и смотришь. Все легче. А жене смешно. Ей все одно — непутевый. И все село меня таким считает. А все потому, что жизнь моя не похожа на их жизнь.
Михалыч замолчал. Мы дохлебали уху, и Славка пошел мыть посуду.
— Ты думаешь, я летун какой? — вдруг спросил Михалыч и тут же ответил: — Нет, не летун я! А вот не лежит душа к одной работе, и все тут. Поначалу заинтересует она тебя, по пятнадцать часов работаешь, весь отдаешься. А потом чем больше ее узнаешь, тем меньше она тебе нравится. Уж и сложности в ней нет, и тяги. Люди и те надоедают: скучные, мрачные, только и разговор о деньгах и работе.
Подошел Славка. Выхватил из костра головешку, покидал ее из руки в руку, прикурил. Сел на траву, вытянул ноги.
— Красота какая, — кивнул он в сторону реки.
— Хорошо, — ответил я восхищенно и тоже развалился на траве, отгоняя веткою комаров.
Один Михалыч не выразил ни малейшего восторга.
— Годы как летят, — вымолвил он тихо, — а жить-то всего ничего. Вот бы мне ваши лета да ваше образование.
— И что бы ты стал делать? — заинтересовался Славка.
— Как «что»? — недоуменно вскинул брови Михалыч и обратился к Славке: — А скажи, милый человек, на Марсе есть полезные ископаемые?
— Есть, наверное! — удивился Славка, погасил сигарету и окурок, закопал в землю.
— Да, забавно. — Михалыч опустил голову, о чем-то думая. — Если б мне ваше образование, то я бы обязательно стал геологом.
Мы помолчали. Славка вдруг засобирался домой. Пришлось прощаться с Михалычем. Когда мы отошли уже далеко, я обернулся. Он, ссутулившись, сидел на прежнем месте, на перевернутом вверх дном ведерке, и, видимо, о чем-то печально думал. Может быть, о недолгой жизни, что отпущена человеку?.. А может… Но кто его знает?
Прошло полгода. Как-то проходя через деревню, в которой жил Михалыч, я заглянул к нему в дом. Дверь открыла его жена. За то время, что я не видел ее, она сильно сдала. Постарела, похудела, и в ней трудно было узнать ту женщину, которая когда-то отогревала меня чаем. Пройдя в избу, я радостно спросил ее:
— Что, не узнаёте?
Она внимательно, долго разглядывала меня.
— Что-то не припомню!.. Все из памяти ушло!.. Все!..
— А где Михалыч? — спросил я. — Опять небось в чужие края подался?
— Нет больше Михалыча! — сказала она и тяжело опустилась на скамейку.
— Как так «нет Михалыча»? — не понял я ее сразу и продолжал глупо улыбаться. Потом я всю дорогу ругал себя за эту глупую улыбку.
— А так. Утоп, и все. В декабре еще, — говорила она, вытирая передником слезы; от волнения у нее перехватило горло. Я тоже молчал в страхе, словно заколдованный. — Мальчишки нашенские катались по реке на санках, и один из них угодил в прорубь. А там течение быстрое. Упади туда лошадь — и ее унесет. Так мой, непутевый, знал же об этом, и все же прыгнул за ним. И вот теперь найти не могут.
