на спальню, проговорила Рамми. — Заперлась и спит.
Рамми проводила его до дверей. Задержавшись у порога, он обернулся. Лицо его осунулось еще больше.
— Как живешь-то?
— Лишь бы тебе жилось хорошо…
— Живу… в свое удовольствие, — усмехнулся Шьямлал невесело.
— Если что, ты приходи. А не сумеешь — передай с кем-нибудь. Я бы, может, и сама пришла, да теперь, вот видишь, от нее на минутку отлучиться нельзя.
Шьямлал чмокнул внучку в лоб, ласково потрепал по пухлым щекам и шагнул за порог.
Миновав дом, где прежде жила его семья, Шьямлал остановился перевести дух в тени развесистого дерева на углу улицы. Вокруг шумело и волновалось человеческое море. Здесь никому ни до кого не было дела. Никого не интересовало, куда и зачем спешат люди. О том, что происходит вокруг, узнают лишь из газетных заголовков. За две пайсы Шьямлал купил газету. В различных уголках земли полыхали войны, случались наводнения и засухи, свирепствовал голод, совершались ограбления и убийства. Политики выступали с программными заявлениями, выдвигали грандиозные проекты — словом, говорили совсем не то, что думали на самом деле. Придя к такому выводу, Шьямлал почувствовал странное облегчение: значит, с чужого голоса говорит не только он, но и те, кто постоянно твердят, что у них есть собственное мнение. Да, да, не только он, но и те, что так гордятся своей независимостью. Выходит, все они повязаны одной веревочкой.
Он еще раз окинул взглядом первую страницу газеты, перечитал заголовки… Вот народ Вьетнама борется за независимость: значит, есть что-то такое, ради чего они сражаются так долго и упорно… Они поднялись на борьбу, потому что опасность стала угрожать всему, что было у них: их очагам, семьям, земле! А что защищать ему, Шьямлалу, если война — не приведи всевышний! — начнется здесь? Скомкав газету, он кинул ее в урну и не спеша двинулся дальше… Однако внезапно возникшая мысль упорно билась в голове: что защищать ему? Ради чего сражаться? Что осталось у него?
Завернув за угол у полицейского участка, он пересек улицу и, сутулясь, зашагал по тротуару.
КОГДА ВОЗВРАЩАЮТСЯ ПОТЕРПЕВШИЕ КРУШЕНИЕ…
— Ну теперь, кажется, дело близится к концу! — прямо с порога возвестил как-то Харбанс. — Мой депутат крепко схватил чиновника за шиворот… Ох, и неповоротливый народ, эти чиновники!
— Значит, скоро получим компенсацию? — радостно воскликнула Тара. — И сколько?
— Ну, с компенсацией придется подождать, но зато получим жалованье Бирена за все пять месяцев, — воодушевленно говорил Харбанс. — Кое-что скопилось, пока он ездил в экспедицию. Так что получим его жалованье и личные вещи! И в тот день, когда нам выдадут его вещи, сам собою решится вопрос об официальном признании его гибели! Вот тогда-то у нас будут все основания, чтобы требовать компенсации по суду!
— Ну, слава всевышнему, с одним делом покончено! — облегченно вздохнула Тара и мельком взглянула на мать. Та сидела с каменным лицом, привалившись спиной к стене.
— Ты слышишь, ма? — окликнула ее Тара. — Он все сделал как надо.
— Ну сделал — и ладно, — еле слышно проговорила мать.
В тот день, когда родным должны были выдать личные вещи Бирена, в квартире Харбанса собралась вся семья. Пришли Шьямлал и Самира.
Перебросившись несколькими ничего не значащими фразами, все вышли на улицу и в скорбном молчании направились в ту сторону, где находилось Главное управление военно-морских сил. У них был такой вид, будто они спешили в морг, где лежало тело покойного. Тара осталась дома, сославшись на недомогание, она проводила их до порога.
Когда дошли до проходной, Харбанс коротко приказал им ждать его во дворе, а сам прошел в здание управления. Шьямлал, Рамми и Самира уселись в тени дерева.
Немного погодя Харбанс позвал тещу — наследницей пропавшего являлась она. Для того чтобы мать могла получить наследство, знакомые и соседи, которых заранее пригласил предусмотрительный Харбанс, должны были удостоверить ее личность. И только после того, как они подтвердили, что Рамми действительно мать Бирена и скрепили свои показания подписями, вежливый офицер вручил ей чек и приказал вынести сундучок с личными вещами ее сына.
Стоя под деревом, Шьямлал и Самира смотрели на черный проем двери. Первой появилась Рамми. В одной руке она держала какую-то бумагу, другой вытирала слезы. Следом двигался Харбанс. За ним семенил чапраси в форменной одежде с черным сундучком на голове.
На глазах у всех были слезы. Кое-как добрались домой. Сундучок был поставлен посреди комнаты. В траурном безмолвии Харбанс медленно поднял крышку и стал не спеша извлекать содержимое. Раздались стоны и вопли. Рамми, плача, причитала:
— О мой Бирен!.. Где же ты пропал, сыночек?..
Потом все смолкло, и в доме воцарилась гнетущая тишина, изредка нарушаемая громкими всхлипываниями или приглушенным рыданием. Рамми лежала без сознания. Зубы у нее были плотно стиснуты, руки холодные. Вокруг нее хлопотала Самира, стараясь привести в чувство. Шьямлал сидел, бессильно привалившись спиной к стене, и, закрыв лицо руками, тихонько плакал.
С тяжелым сердцем извлекал Харбанс то немногое, что находилось в сундучке: парадную форму и широкий ремень, нераспечатанный пакет нового белья, листы картона с обведенными карандашом ступнями сестры и матери, бритвенные принадлежности, дешевенький фотоаппарат, коробку с иголками и нитками, а на самом дне — завернутые в бумагу тридцать рупий да перевязанные голубой ленточкой письма.
Войдя в комнату, Самира стала собирать разбросанные по комнате вещи брата. Харбанс молча протянул ей пачку писем. Самира взглянула на адрес — почерк был незнакомый. Она наугад вынула из пачки письмо и, развернув, стала читать. Уже после первых строк глаза ее наполнились слезами: это были письма, которые писала брату Намта… Оказывается, дороже всего для Бирена были эти письма!
Придя в сознание и увидев в руках дочери письма, мать зарыдала.
— Оставь, Самира, — не отрывая рук от лица, почти простонал Шьямлал. — Что разглядывать теперь?
Положив все на прежнее место, Самира захлопнула сундучок. До самого вечера все сидели, забившись по углам. Только Мунни, шлепая по полу босыми ножками, переходила от одного к другому.
Под вечер незаметно ушел Шьямлал — ему надо было заступать на дежурство. Самира тоже не осталась у сестры и вернулась в общежитие. Теперь около матери находилась Тара.
— Слезами горю не поможешь, ма, — негромко, но решительно произнесла она, когда Рамми немного успокоилась. — Зря ты убиваешься… Возьми себя в руки… Думаешь, мне легко? Ну что мы можем сделать?
— Слезами горю не поможешь, — подхватил Харбанс. — Что слезы для того, кто никогда уже больше не вернется? — И он деликатно умолк.
Сундучок Бирена Харбанс отправил на антресоли и тут же ушел спать.
— У Мунни насморк, ты
