Прислонившись к стене, я поодаль наблюдал за остальными. Саша, Лёша и Стас что-то оживлённо обсуждали на левой стороне крыши: Саша указывал рукой в сторону города, Стас одобрительно кивал головой, а Лёша возражал. Потом Лёша повторял те же действия, что и Саша, только на этот раз с возражениями выступал Саша, а Стас всё так же продолжал кивать и иногда посмеиваться, удивляясь, судя по всему, абсурдности подобного спора. Вова с Димой в компании Насти и Юли, находясь на середине крыши, разговаривали о чём-то своём. Юля, как всегда, безумно смеялась. Настя пыталась её урезонить, что, конечно, не имело никакого эффекта, напротив, Юля начинала смеяться громче прежнего, Вова её поддерживал, будто поймав очередной поток попутного ветра, Дима же только разводил руками. Я чувствовал, что ничего меня с этими людьми не объединяет: ни интересы, ни мнения, даже общая авантюра, на которую мы решились; главное, мне нечего было противопоставить этому коллективу – никаких козырей, только пустые мысли.
***
Голоса слева обсуждали предстоящий посвят в каком-то дендрарии. Очередной жаргонизм. Этого края. Края внутри города, который сам по себе лишён любых внутренностей. Город-греза, город-воображение, город-из-ничего. Здесь может быть бесконечное число краёв. И бесконечное количество жаргонов. Кристина протолкнулась через тела к выходу.
Кристина вышла на остановку и выкинула докуренную сигарету в урну рядом с ларьком союзпечати. У края тротуара стояла бабушка с парой тюков нечеловеческих размеров и вглядывалась в конец проспекта, ожидая автобуса ожидание зачем говорить об этом когда ясно что это когда эта фигура в себе воплотила Ожидание.слово просто опоздало, сильно опоздало, как горожанин опаздывает на автобус/электричку/поезд/такси и проч. стоит у дороги как на взморье смотрит в море будто море это вестник или проводник но на самом деле просто бесконечная даль с неизменной приставкой бес и без ибо море отрицание и негация идеальный философ потому что вмещает и вливает выливает переливает плескает расплёскивает в себе все реки и озёра вода падает в воду одно-бытие-тожество безбрежное ожидание вода ожидание под солнцем растекаемся волгоград растекается превра-воплощается в море посреди горячей земли. На скамейке под навесом сидела женщина с длинным лицом, на котором отсутствовало какое-либо выражение: глаза смотрели строго вперёд, и взгляд их был как бы сонным, безучастным; кожа на этом лице была почти бесцветной, белой-белой, как у альбиноса, и Кристина подумала, что это, должно быть, какой-то вид мутации или же болезнь, раз кожа при таком солнцепёке не темнеет. Поодаль от ларька стоял высокий парень в оранжевой футболке, стройный, поджарый, идеал девичьих мечтаний. Стоял и ждал автобуса. Как скульптура. Причёска что надо. Аккуратный нос. Скулы стёсанные, обточенные. Он походил на Егора, правда, воспоминание скорее само пришло на ум, чем было навеяно внешним видом этого парня; воспоминание попало в петлю, метко выстрелило, возникло вопреки, а не соответственно тому, что было сейчас у Кристины на уме. Парень как парень, образцовый красавец, объект желания, самого низменного, животного, живого, слепого, упорного желания, которое едва ли не само продуцирует собственный объект. Всякое желание – это бесконечная объективация, самоотражение, само-охват, экспансия – себя же; если желание и желает чего-либо, то только себя, желание желает погубить себя, поскольку оно неистощимо, т.е. у него нет истока – только бесконечная скорбь по отсутствию оного. Парень как парень, и всё же Кристина вспомнила о Егоре вспомнилось окунулось само по себе как неприрученное животное образ обрушился как молния безпричинно без причины но скроенный обстоятельствами нос-скулы-глаза-лицо-цельность-понятие-контур-метафизическое-ниоткудажеланиепожелалоувидетьего; это было похоже на вдруг сработавший и при этом давно забытый механизм, но не сознание, а тело качнулось в сторону сверкнувшего образа, причём ему не удалось сверкнуть бесследно: руки и ноги окатило волной, а в животе проснулась приятная, обезболивающая слабость, куда более приятная, чем слабость от сигаретного дыма, слабость, возведённая в десятую или сотую степень, а ещё солнце сильнее пригревало, почва под ногами исходила жаром, ещё немного, и та же почва – в смысле асфальт, грунтовка, бордюр, тротуар, – растопится окончательно, и тогда уже мысль о том, что она захотела его, станет столь отчётливой – при предельной неотчётливости всего остального, – что сделать с ней ничего не удастся: она поддастся ей и сойдёт с ума. Она захотела его. Она захотела его, прямо сейчас; тело грезило и тянулось к невидимым прикосновениям. Тогда всё произошло робко и скованно, и было больно, а потом на постели они нашли капельки крови, и ещё Кристина плакала, отчего день запомнился солёным и сопливым, таким… ну… я до сих пор не вспоминала об этом дне, он отодвинулся от меня и перестал волновать и всё же он запомнился таким склизким, хладнокровным, как если бы наши тела были заведомо мертвы и исключены из той первобытной теплоты, в которую издревле погружены все тела, и ласки наши являлись только ласками мертвецов – холодными, тяжёлыми, чуждыми, невообразимыми, потому что в них не было ничего человеческого. Теплота мгновенно исчезла – на её месте сразу же выступила изолированность – червивый плод теплоты, её секрет и невидимое чрево. Да, она плакала, но при Егоре не проронила ни единой слезы; весь оставшийся вечер, весенний вечер, прозрачный и лёгкий, как вуаль, они лежали, не шевелясь, и Егор прижимался к ней, к Кристине, что отвернулась в тот момент от него, чувствуя, как его обмякший орган жмётся к её ягодицам, как его грудь сливается с её кожей, как его тело приникает к её телу, а она, как ей казалось тогда, сжимается всё сильнее из-за выраставшей между ними преграды: тело лишалось чувств, оно умирало, кожа леденела, закупоривая себя, и сколько бы Егор ни жался к ней, они теперь разделены; тем временем свежий ветер безмолвно сквозил в утоплённой тишиной комнате, из распахнутого настежь окна доносился уличный шум, неразличимый, отдалённый; когда же он был внутри, твёрдый как камень, жилистый, крепкий, всё равно что лезвие ножа – оно, казалось, и разрезало её тело, затем разрезало её душу, разорвало её существо напополам, она вскрикнула, резко и неожиданно, вцепилась в него, ногти вонзились ему в спину, пальцы даже как-то залезли под лопатки, как если бы они стремились вырвать эти кости с мясом, лишив человека крыльев ведь это очевидно: крылья у людей растут из лопаток, лопатки с виду напоминают свёрнутые оперенья, спрятавшиеся крылья, сложенные когда-то давно, когда люди дали себе зарок, что никогда не взлетят вновь, а её ноги крепче обхватили его таз, движение за
