быть честными, правдивыми, высоконравственными, как он сам. А люди-то все разные! — выкрикнул Сашка, как если бы он только что открыл закон всемирного тяготения.
— Ничего не понял из твоей теории про дураков, — чистосердечно признался Коля и встал, чтобы уйти к своей тумбочке с табуретом образца 1939 года. Сверхживучим и незаменимым.
— Поздравляю! Быть тебе генералом! — подвел итог беседы Сашка.
— Сам дурак! — не остался в долгу и Коля.
На входе в казарму Коля столкнулся нос к носу с командиром отделения младшим сержантом Наяновым.
— Курсант Шевченко! — остановился Наянов перед Колей. — Передайте всем через пять минут строиться в коридоре! Коптеру тоже скажите, а то он как этот… — Наянов махнул рукой и пошел дальше о чем-то рассуждая вслух.
Коля долго смотрел вслед Наянову, тоже о чем-то думая.
Лето в южной России жаркое, душное, хочется спрятаться в прохладу, а ее нигде нет. В окрестности Армавира много глинобитных избушек, построенных лет сто назад. Маленькие дворики заполнены виноградом, грушами, яблонями и в изобилии абрикосами. Ветки абрикосов свисают через изгородь, плоды падают на дорогу, на тротуар, их никто не собирает даже на корм животным. В городе кирпичные и панельные здания так нагреваются солнцем за день, что и к утру не остывают. Душно! Нестерпимо душно! С непривычки особенно. А для тех, кто родился в местах, где «десять месяцев зима, а остальное лето», и того хуже.
— У нас лето жаркое, — говорит в курилке иркутянин Копылов, утирая раскрасневшееся потное лицо влажным носовым платком, — особенно когда потянет с пустынь Монголии, но не такое. Там дышать можно, тут же дышать нечем.
— В Андижане тоже жарко, люди в поле работают мотыгами — и ничего, не жалуются, — сказал Нияз Умаров, улетев в воспоминаниях в выжженные безжалостным солнцем поля, изрезанные арыками, дающими жизнь растениям. — Мой дядя с сыном ездили в Сибирь на стройки, думали долго там быть, а убежали с первыми морозами. Говорят, вода в избушке, где они жили, коркой льда покрывалась. Плюнешь, говорят, на улице, а слюна на снег падает уже ледяным шариком.
— Да, это так! — подтвердил Копылов с какой-то гордостью, говорящей «вот де мы какие! Ничто нам нестрашно!» — Когда за пятьдесят, то железо не выдерживает! Как стекло трещит! Тогда хорошо дрова колоть — чурка от малого удара пополам! За зиму нос, уши, подбородок, щеки раз пять обморозишь. Шкура сползет, новая не успеет нарасти, и опять в пузыри! Я пятки отморозил, до сих пор не отошли — как чужие!
— Вот уж радости там служить! — выкрикнул со смехом тамбовчанин Григорьев. — В теплой кабине оно бы и ничего, а доведись катапультироваться в какой-нибудь тайге, где искать тебя будут, как иголку в стоге сена. Да если ногу подвихнешь, позвоночник треснет…
— Пистолет тебе зачем? — спросил, молчавший до этого, Сорокопудов из Саратова. Его бородавка рядом с носом при этом побагровела. — Зачем мучиться.
— Да, как-то пожить еще хочется, — не согласился с бородавчатым Сорокопудовым Аксенов из Подмосковья. — Лет в пятьдесят оно бы и можно, чтоб не мучиться, а до того хотелось бы испытать себя на что-то еще. Например, в девчонку влюбиться.
— Если б знать, что тебя ждет, — задумчиво произнес Копылов.
— Соломки бы постелил, — продолжил Аксенов.
— Лучше об этом не думать, — категорично, со знанием дела заявил Сорокопудов. — Что будет, то будет! Бог не выдаст, свинья не съест!
— Береженого Бог бережет! — в унисон добавил Аксенов. — Начали за здравие… До полетов два месяца, а мы уже от страха зубами лязгаем.
— Полеты — самое интересное, что нас ожидает! — с блеском в глазах подчеркнул маленький ростом Пересветов. Ему, кстати, кое-кто завидовал, кто в планах держал космос. Маленький рост и вес шли в большой плюс претенденту на эту стезю с космической пылью. — Хотите верьте, хотите не верьте, но мне больше по душе авиация первых лет ее существования. Чкалов, Ляпидевский, Леваневский, Водопьянов, а до них Нестеров… — романтика! Героизм! Подвиг! Теперь не то. Теперь сидишь на пороховой бочке высоко над облаками, ничего не видишь, ничего не слышишь! Тебе указали курс такой-то, высота такая и сиди, как чурка с глазами, жди следующей команды. Упростил жизнь пилота конструктор до предела, отнял у него романтику, а это плохо! Лучше бы простенький, тихоходный, одномоторный самолетишко как у Экзюпери, продирающийся сквозь грозовые тучи к поставленной цели с почтой, важным пакетом. Там ждут тебя с очередной почтой, с пакетом, с посылками семян, с газетами только уже в обратную сторону… Переживают, зная твои беды на трассе. Было бы такое, и я бы, не задумываясь, променял полеты на современных самолетах на полеты на самых маленьких, беспомощных самолетишках.
— Кто тебе мешает пойти в гражданскую авиацию? — с удивлением спросил Копылов. — На кукурузниках опылял бы поля химикатами от саранчи, развозил почту, бочки с рыбой, баб с гусями под мышкой! Какая проблема?
— Там полный ералаш! — Пересветов внимательно посмотрел на Копылова, как бы спрашивая его: «Неужели ты не знаешь, что там творится? Там «комсомольцы» захватили авиацию в свои руки и руководят ею, как хотят. Порядка никакого, одна погоня за наживой. Падают самолеты через одного! О какой романтике речь!»
Раскинувшись на скрипучей койке, Коля хотел уснуть, знал, что надо, а не получалось. То было душно, потом выползла луна-злодейка и, не изменяя своей привычке, уставилась в окно.
«Чего пялишься? — спросил Коля бессовестную луну. — Тебе от безделья делать нечего, а у меня завтра трудный экзамен. Выспаться надо, а не получается. И ты тут лезешь в душу. Чтобы бестолку не висеть, расскажи лучше, где Адель, чем она занимается, здорова ли? Может, ей моя помощь, как никогда, нужна, а я тут лежу и от безделья болтаю с тобой. Да и ты хороша! — Сосед замычал что-то спросонья, завертелся на скрипучей койке. — Наверное, я вслух сказал что-то? — подумал Коля, и прислушался, не разбудил ли еще кого. Похоже, все спали крепким сном молодого человека, на славу потрудившегося днем. — Ладно, что с тобой говорить, если ты бессловесное существо, каменюка бессердечная и бездушная, разве можно тебя чему-то научить? Плыви дальше! Пламенный привет передай прекрасной Адель! Пускай не скучает, скоро встретимся, встретимся на всю жизнь! Поняла? Так и передай ей: на всю жизнь!»
Всю ночь Коле снилась Адель, но зычный крик дневального: — «Рота, подъем!» — вспугнул сон, тот выпорхнул из головы и растворился дымкой в пространстве. Коля силился вспомнить хоть что-то, и не мог. Чувствовал что-то хорошее, близкое, радостное, а вспомнить не получалось.
«Какого… было так орать! — зло посмотрел он на дневального, ничего
