восклицает Надя, но рядом Саши нет, вышел же за кофе.
– Вопиющий обман и высокомерное отрицание, пропитанное самоуспокоением, ложный контроль над ситуацией, которая уже давно проглотила тебя с потрохами, – вот что это! Да, прошлое никуда не деть, но все лески, связывающие людей, так или иначе со временем растягиваются и рвутся, нужно затрачивать значительные ресурсы, чтобы поддерживать связь… – монотонно произносит голос из левого верхнего угла, откуда в лицо ей бьёт слепящий луч, который не может исходить от люстры, всё это время он принимался за нечто само собой разумеющееся.
Словно пробудившись ото сна, Надя вдруг вскочила с кровати и своей обнажённостью положила конец возмутительному спокойствию. Простой салат в твоём исполнении полетел в стену, слегка шатнув подвешенную на незаметных тросах декорацию. Лишь пара креветок прилипла к.
– Кто здесь?
– Это я, не бойся. Сейчас тут только я, – ответил ей голос мальчишки.
Надя стыдливо укуталась в покрывало. Давненько она не испытывала стыда.
– Да и тебя тут быть не должно, по-хорошему, – продолжил он.
– Что происходит?
– Ничего. Буквально ничего.
Пока мальчишка спускался по скрытой лестнице с характерным откликом металла, у неё нашлось полминуты, чтобы с ужасом принять фальшивость комнаты, целиком и полностью собранной из картона. Как же это так?
– Почему ты не сбежала?
– Всё поддельное!
– А ты как хотела? Ничего настоящего давным-давно нет. Ты разве не в курсе?
– Не в курсе чего?
– Всюду поддельность, эта зараза вплетается в чужие истории, подмешивается в прошлое, маскируется твоими воспоминаниями, чтобы выведать о тебе правду. Она способна принять любой облик, чтобы выгнать тебя.
– Откуда?
– Из твоей жизни. Не обнаруживала ли ты в последнее время в своей жизни чего-нибудь, чего там быть не должно?
– Тебя, например? – в отчаянье воскликнула девушка.
– Думай лучше, это может быть какая-то мелочь, в которую ты слишком быстро поверила, – он вновь говорил, не шевеля губами. – Поддельности необходимо занять твоё место, и рано или поздно она добьётся цели. Без тебя у неё нет своей собственной истории, нет языка, нет нации, нет личных черт, она ни на кого не похожа и ничего не желает. Про неё нельзя рассказать – сам рассказ производит её в ту же самую секунду, когда звучит в голове, она – ось зет, глубина, которая тут же исчезнет, стоит вниманию ослабнуть. Она – это другая ты и другой я, в других обстоятельствах, в каких угодно, только не в наших – она перебирает все возможные варианты всех возможных решений. Она пишет письма, на которые мы не решились бы сами, пишет-пишет и… отправляет. Ты часто слушаешь радио?
– Почти никогда.
– Не обязательно радио, может, просто случайный стрим.
– Допустим.
– Представь, ты включаешь произвольный стрим, а там – она. Как с газетой! Выглядываешь в окно, слышишь несколько мимоходом брошенных фраз – это она. Надписи на стенах, обрывки газет… Все мы хотим быть частью чего-то большего, но чего именно? Подумай – вся эта совокупность и есть она. Её зовут разными именами, но все ошибаются. Ведь даже причислять ей какие-то злые намерения в корне неверно. Скорее, это патологическая болезнь, характеризующая стремительную успешность нашего вида.
– И вы ищете её… эту поддельность?
– Получается, так.
– Не логичней ли спрятатьсяубегать?
– Мы бы с радостью, но здесь бежать «от» и гнаться «за» – это, по сути, одно и то же. И стоять на месте мы не можем: наши жизни уже украдены ею. Теперь и мы лишь вспышки в чужих воспоминаниях, части декорации, что по стечению обстоятельств очутились в твоей персональной темнице. Просто потому, что от наших – ничего не осталось. То же самое грозит и тебе, – преспокойно произносит мальчишка. – Мы наказаны быть обслугой в чужих представлениях. Всё принесено в жертву, но, честно говоря, это сложно назвать великим жертвоприношением.
– И что предлагаешь мне делать?
– Теперь уже поздно что-то предпринимать. Смотри в оба, – пожал плечами мальчишка. – Если есть кино, значит, есть и зрители.
Часы пробили неизвестно к чему относившуюся половину.
Владимир Набоков. Приглашение на казнь
Кофе хотца, не могу. Не могу!
В тот день (какой?), кажется, была зима, но зима опять-таки не настоящая, кажется, конец декабря, люди активно готовились встретить Новый год, из раздражённых переходов отовсюду валил какой-то измятый неприятный пар. Саша в сотый раз запутался, кого он искал и зачем, сходил на кухню, взял штопор, поковырял им столешницу, но жажда поиска этим не исчерпалась.
Ведомый шёпотом, он бесцельно шлялся днями напролёт вокруг набивших оскомину мест. Может, спросить у кого-нибудь? Только у кого? Улица пуста, темно, и снег перьями мельтешит в свету сухожёлтого фонаря, звук собственного дыхания рассеивается в нарочитой безушности.
Вдруг из двух разных дверей игрушечного автобуса одновременно вышли парень и девушка, каждый с телефоном в руке и некоторым воодушевлением на лице, он подметил, как они направились друг другу навстречу, пересеклись, словно между ними было что-то помимо расположенного в точке ноль двустороннего зеркала; заговорщики разошлись, как в море корабли, каждый в свою сторону, синхронно относительно друг друга, где-то он уж видел их, только вот где? Вскочил в захлопывающиеся двери, уселся, ушам сразу сделалось душно, как бы спросить ненароком: «А где это я?» – и сразу добавить: «И куда мы едем?» – а потом: «Зачем останавливаемся?» – поймать ленивые взгляды, дрогнуть, словно во сне. Ох уж эти амбиции следака. Так и не получив ответов на незаданные вопросы, он подметил девушку в полушубке, без отрыва разглядывающую огромные цифры, криво выведенные на запотевшем и промёрзшем окне, – номер мобильного телефона; волосы цвета фуксии, с глуповатыми глазами, решил было к ней обратиться, поинтересоваться для начала, что это за номер, а потом и всё остальное, но имя само собой сначала воскресло на языке, а затем проглотилось. Смолчал, и стало преувеличенно неприятно; огляделся, странно, будто лёгким ласковым током пробежало по спине, картонность вышла на следующий уровень; взгляд упал на трапецию зеркала в кабине водителя, задержался на глубоких печальных морщинах, и тут-то он понял: пассажиры в салоне, он знает каждого, даже тех, кого видит впервые, и все они искоса поглядывают на номер и друг на друга, записывают, запоминают. Эти люди – они выстраивались на пути между Тамарой и ним, Сашей, кем бы они ни были. Каждый из них пусть даже косвенно, но имел к ней отношение. Даже эта розовая, она работала с Томой в смене в богом забытом магазинчике «пражской бижутерии». Все мыслимые границы разверзлись, и сама судьба, как воронка, стянула сюда этот сброд, прежде чем вылить в раковину, как вчерашний чай.
Сколько бы ни было времени, уже поздно. И тем не менее столько вопросов накопилось. Как ни хотелось бы Саше, чтобы она написала или позвонила первой, как раньше, одна мысль об этом внушала отвращение. Тома в этот час наверняка спит, точно спит, сказал кто-то, не надо будить, закивали понимающе, заулыбались, и всем находившимся в автобусе фигурам синхронно подумалось, будто на этом закончится их худший период жизни и теперь, когда она проснётся, они перестанут молча ждать у моря погоды и единым фронтом пойдут в наступление… а она? Она не возьмёт трубку.
– А кто вообще это здесь оставил?
Не важно… запомнил? Все запомнили? Переглянулись, кивнули друг другу, и те, что были ближе к окну, кто теплом дыхания, кто ногтями, кто рукавами принялись в едином порыве затирать надпись, Саша тоже тёр изо всех сил, не отдавая себе отчёта. Будто это способно что-то изменить; он ведь видел, как теперь забыть? Там, где его меньше всего ждёшь, смутное влечение пробежало от макушки до кончиков пальцев. Стерев свою часть, он невольно взглянул на отражение на фоне чёрной глади мелькающих за окном улиц и увидел там мальчишку с гладкими щеками, юными ещё чертами лица.
Не узнаю почти: нет ни морщин, ни призраков потерь и трепыханий, щетины нет, и тени под глазами ещё наполнены мечтами, и нет того чужого, оно на кончике ножа – пока лишь манит, но не вскрывает. Всё впереди иль позади? Не понимаю. Выжидаю, а за окном течёт в рекламном свете город, что таинства свои нам дарит
