Опишите детальнее место вокруг себя, вы звоните из дома?
– Вроде да, а может, и нет. Запуталась. Я уже не в состоянии отличить работу от дома.
– Кем вы работаете?
– Да это неважно…
– Конечно-конечно, нет ли у вас под рукой колюще-режущих предметов, рецептурных препаратов? Настоятельно рекомендую убрать с глаз. Установлено ли в помещении газовое оборудование?
– Что?..
– Какой способ покончить с собой вы предпочитаете?
– Что ты несёшь?
– Держитесь подальше от окон.
– Тамар, розыгрыш зашёл слишком далеко.
– Я тем не менее настойчиво рекомендую не ронять подключённый к сети телефон в наполненную ванну. Если принять максимальную мощность зарядного устройства равной двадцати ваттам, при напряжении питания пять вольт сила тока составит четыре ампера, что при отсутствии качественной автоматики неизбежно приведёт к существенному ущербу для здоровья или даже к преждевременной смерти.
– Я же не настолько дура, чтобы сидеть в ванне с подключённым телефоном.
На том конце раздался смешок.
– Я рада, что вы так упрямо это отрицаете.
– Что отрицаю?
– Неизбежность своей мученической гибели.
– Иди к чёрту! Я и не думала кончать жизнь самоубийством!
– По статистике, семьдесят процентов обращающихся за помощью на горячую линию не признают желания покончить с собой…
Телефон отцепился от уха. И снова пульс, ритм, отполированные рельсы, каша в голове, кофе в пустом желудке, карниз, шагаю по нему и утыкаюсь в череп верхней полки, ваш кленовый раф, пожалуйста, нужен ли чек? Не нужно, не думай, не смотри, всё хорошо, всё разрешится, разгладится, забудутся все прикосновения-осколки, главное – это гигиена, почистить зубы двадцать раз, помыться сорок – с концентратом хлорки, и пусть жжёт кожу и глаза, разъедает, но в то же время успокаивает душу, средство с нежным ароматом кислотных язв, что проникают под кожу, завершить! Бросить трубку, на сей раз навсегда, со всего размаху! Чтоб ничего от неё не осталось! Как тяжело, или руки обмякли – заносишь над головой, но что это?!! В последний момент – находишь взглядом ванны ржавь, зелёную плитку, по полу льётся с плеском пенная жижа, прям на удлинитель – откуда здесь удлинитель? Провод тянется наверх, в аффекте карабкаешься взглядом выше и выше, рывками-урывками: к телефону…
Ночь пройдёт, пройдёт пора ненастная,
Солнце взойдёт…
Юрий Энтин. Луч солнца золотого
Есть такие города, что вспоминаются чаще остальных. Они разбросаны сорными семенами на грядках истории, и нет между ними принципиальной разницы: каркас один и тот же, немного меняется обивка, слегка по-разному заходит солнце, где-то чуть больше наслоений, где-то чуть меньше, распределение по большому счету случайно – везде всё держится на.
Что же в таком случае я искал, когда, следуя внутреннему порыву, бороздил земной шар? По ночам, в дождь и зной, в предгорьях и портовых городах, где у причалов неприятно пахнет гниющей тиной, в безликих мегаполисах, скромных погибающих деревушках? Корешок за корешком. Это не мешало бы объяснить… если бы только я сам знал наверняка. Не силу, не знание, не талант, не свободу. Говорил я себе, что лишь свет нужен мне, а главное, находил его всюду, куда бы ни сунулся, даже в самых непредсказуемых богом забытых уголках.
Я был глазами, когда люди рождались и гибли, протягивая руки. Они в хаотических своих движениях сталкивались друг с другом, отнимая друг у друга мяч или же передавая эстафету добровольно. В этот момент их становилось слышно, а затем они навсегда замолкали. Броуновское движение, а я не более чем инструмент для выражения: листаю страницы, режу их ножницами, но книга была пустой и остаётся таковой и по сей день (ночь).
Я наблюдаю со своей берёзовой ветки, запоминаю и не делаю больше ничего. Угасающий голос юности твердит: пора искать новые пути, все старые тропы истоптаны, и не найти там больше ягод черники и клюквы, все ручьи отравлены и непригодны даже для крыс. Я не взрослел, но сразу старился, не оказывая сопротивления, и, несмотря ни на что, продолжал маятником следовать по одним и тем же маршрутам, и теперь меня всюду закономерно преследует ощущение, будто из комнаты я так и не вышел. Из чьей? В углу оттоманка с тем же самым рисунком, джинсами и книгами, на коленях лэптоп с тем же самым экраном смерти.
Свет легче разглядеть из тьмы, пусть даже самый-самый тусклый. Говорят, в совершенной тьме, равномерно густой и вязкой, за пятьдесят миль можно разглядеть пламя свечи. Подтверждаю, я будто всю жизнь прожил в этой идеальной выдуманной тьме, я наблюдаю из окна на кухне, а этот язычок снаружи скачет где-то за парковкой, за деревьями, за лестницами и скамейками. На всём этом промежутке, что я могу бегло воспроизвести в памяти, лежит мой мир. Он не беднее целой Вселенной, и, будь он хоть лужей, он был бы для меня столь же богатым, как пространство между Лиссабоном и Камчаткой. Мне достаточно и самого малого: возможности, закрыв веки, избавиться от действительного и пуститься вслед за блуждающим огоньком, пройти сквозь лужу в парке, сквозь бурелом, болота, овраги, поросшие бурьяном, – сквозь всё, что обычно стараются обходить стороной. Я натыкаюсь на бесплотные тени, и не передать словами, как я рад, и они тоже рады! Мы машем друг другу издали, хотя в действительности тысячу раз проходили мимо, ничего друг для друга не знача, бесстрастно я подтыкаю их мелькнувшие образы под уголок скатерти, чтобы теперь, с кухни глядя во тьму закрытых глаз, аккуратно извлечь их и раскрасить значением.
888
Где-то глубоко под слоем кожи небольшой такой восклицательный знак, вроде бы и не думаешь и знать не знаешь, а он тут как тут – «!» – куда ни свернёшь в поисках нужного дома, шастая туда-сюда по незнакомым улицам, вверх по холму – чёрное здание прокуратуры, украшенное то ли гаргульями, то ли ещё какими тварями, больница тоже непростая: цвета горького шоколада, увенчана алхимическими формулами, стоит монументально, пока все пятиэтажки на фоне раболепно приспосабливаются к рельефу, а выйдешь случайно к той части города, где дорога каскадом скачет вниз к набережной, – купол золотой прямо перед лицом оказывается и в обе стороны от сияния золотого стелется простор вечно холодной, вечно железной бухты, ветер поднимает сыро-сухую изморозь, пробирает до дрожи крик спятившей чайки, здоровой такой – морской, и тут такой – «!» – шпямс! Ох… нет, не сюда, обратно, зачем я здесь, зачем здесь «я», ах, точно, номер, жить, сколько? Две недели? Что ж, ладно, через две недели пароход? И что?
– Простите, а как мне пройти туда-то туда-то? – у кого-то закутанного, на каком-то языке. – Хорошо, спасибо…
Светает.
Он шёл по задрипанному бульварчику и вдруг решил свернуть, чтобы сократить дорогу. Для этого сначала пришлось подняться по склону, поросшему высокой травой и кустарником, свет был какой-то рыхлый и тусклый, но всё же приятный. Пройдя немного, вопреки логике очутился возле школы или детского сада, только с обратной стороны, и сразу стало не по себе, нужно сделать ещё шагов двадцать, и по тропинке выйдешь к стене, на которой нарисован пурпурно-космический корабль, тишь: некому ещё на нём покорять космические просторы.
Не интересно и не надо, ты решаешь поскорее выбраться на большую улицу, чтобы ничего не знать, для этого нужно свернуть налево. Там забор; пройдя метров пятьдесят, Саша обнаружил в нём дырку, быстро пролез в неё и сразу ощутил себя уверенней. Очень уж не хотелось попадаться кому-то на глаза. До широкого проезда с высокими (метров тридцать) травянистыми берегами оставалось совсем немного, за углом находилась лестница, спустившись по которой ты бы легко смешался с. Так бывает по вторникам, хотя по календарю – не пойми что – очередное доказательство полной взаимозаменяемости дней недели.
Каскады улиц – выпрямляются, отождествляются, прививаются; редкие голые ветви деревьев; вот и оно, здание простое, бессодержательное, никудышное, трёхэтажное, штукатуристое, внутри не лучше; этаж третий, он же последний, номер угловой, ключи с собой… Хозяева, я здесь! Дверь лишь прикрыта, замок сломан, пусто, холодно, форточка нараспашку, температура глубоко ниже нуля, зато клопы угомонятся (это плюс), всё старое, чёрт бы его, пальцы коченеют, посредине стоит небольшая металлическая ёмкость, приспособленная, чтоб жечь
