под залог, им мы доверчиво внимаем! Я трогаю лицо, оно моё? И в сумерках проспекта замечаю: ещё не время, не пришло. Поёт воздушная сирена – сомненья вторят в унисон, и стискивает в рамки горизонт, затягиваясь трубами печалей, что серым дымом покрывают ряды шершавых крыш, внушая нам заботливый покой.
Мы поверили в неё и проиграли, но в противовес холодной зиме были счастливы, каждый сам в себе и немного наружу. Неужели это тот самый шанс, когда судьба щиплет тебя за бок, дразня возможностью изменить ход событий?
Неприкаянность. А кофе всё же хотца. Пора выходить.
Он пристально разглядывает каждую фигуру, что попадается на пути, но всё не то. Сами улицы – воспалённые, гниющие – не те, и город – смертельно раненный – не тот самый, что способен вместить её, и время не то – не за что зацепиться. Вдруг среди всего прочего натыкается он на профиль высокой дамы, бледный, даже, кажется, немного с синевой. Она идёт по другой стороне, медленно и почти не покачиваясь верхней частью тела, будто колебания гасятся спрятанными под пальто амортизаторами. Ноль тряски. Женщину он хмуро проводил взглядом, больно уж она напомнила Родину-мать с советских плакатов, была в ней та же самая ивовая тоска, вечереющий отблеск эпохи, плюс добавлялась к ним какая-то особая степень одиночества, внушающего безапелляционную уверенность в правоте, будто за пылью времён таится нечто колоссальное, скрытое, как объёмы океанской воды под поверхностью блёклых глаз или пласты земли, миллионы тонн базальта и природного газа; она была жива и была противоположна афише.
– Извините, здравствуйте, – Саша перебежал по диагонали проезжую часть. – Вы, наверное, меня и не помните, конечно, откуда вам помнить, но я часто посещал кафе, в котором вы работали, на улице… не помню, на какой улице, верите? Даже города не помню. Хоть убейте… я лишь хотел поинтересоваться у вас, вернулись ли вы? Вас так долго не было, что-то случилось? Это может показаться странным, но ваш кофе слишком много значит для меня, а может, и не только для меня! Уверяю вас! Смешно, конечно же, звучит, но слышал, будто вы умерли. Почему же вы молчите? Я поставил вас в неудобное положение? Приношу свои извинения… может быть, вам нужны деньги? У меня их сейчас нету, но я непременно достану денег! Клянусь, сколько необходимо, только, пожалуйста, вернитесь в это проклятое кафе! Освободите ни в чём не повинную девушку! Я не хочу оказывать на вас давление… но хотя бы что-нибудь ответьте, умоляю! Куда же вы уходите? Подождите! Скажите хотя бы, как мне к вам обращаться!
Он хотел было догнать её, схватить за рукав, сказать что-нибудь ещё, но осознание бессмысленности перевесило.
– Чёрт! – крикнул он в порыве бессилия.
Обернулся: из-за угла ползла будто на последнем издыхании процессия – медлительное насекомое, что несло на себе бремя собранных из подручного хлама венков и траурных букетов.
Мировое пламя разгоралось, люди уходили на его растопку, кто добровольно, кто насильно. Сначала – где-то далеко, где-то там, но с каждым днём рваный горизонт подбирался всё ближе, манил и страшил всех нас возможностью сравняться с температурой окружающей среды. В воздухе витал манифест против прямохождения, только ленивый не задумывался о равенстве и прочих преимуществах горизонтального положения тела. Один броский штрих за другим небо над всеми городами обращалось поллоковской «Конвергенцией», изливалось коллективным безумием, порохом и осколками на наши непокрытые головы. Ближе и ближе. Смерть неизбирательно проникала в каждый без исключения дом, не подчиняясь ни пуассоновскому, ни справедливому, ни какому-либо ещё распределению. Ракеты летели навстречу ракетам, целовались там, где на это не способны были потерянные мы. Кошки, собаки, попугаи и те однажды сговорились и дружно покинули нагретые места. Тогда и пожарные плюнули и перестали приезжать на вызовы, и медики больше не утруждали себя утилизацией погорелых останков, никто не вёл подсчёт жертв, не констатировал причины и обстоятельства. С каждой неделей у городов оставалось всё меньше живых ресурсов, чтобы отдавать дань почившим. Вскоре ни случайные прилёты, ни кометы не могли более вызывать возмутительный всплеск страха в душах. Непрерывность воя сирен – плач города наложился равномерным слоем на тишину, пустота обозначила себя частью всеобщей обыденности, но упрямые процессии не прекратились: смрадные пугала – воплощение траура – в драном тряпье шагали вместо нас, а нам – последним – ничего иного не было дано, как исправно пополнять ряды.
– Ещё чуть-чуть, прошу!
Силуэты убаюкивали его, звали с собой, но он противился, и вот уже потянулись к нему персты. Спи, засыпай, мой малыш, он отбивался, но как-то вяло, хотя по ощущениям, на адреналине, прикладывал все силы и даже больше. В какой-то момент его подхватили, он отчётливо ощутил собственную невесомость: ты нашёл, нашёл, нашёл, оно тут у тебя под носом, закрой глаза, и ты узришь. Ты наш… Пора спать… Пора… Пора… Саша…
888
Надя проснулась и, по привычке накинув пальто на голое тело, вышла на балкон. Есть четыре вида окон в новогоднюю ночь. В одних из них живут одиночки, они, перед тем как лечь спать, заново перестилают постель в свежее отглаженное бельё, а старое отправляют в утиль, затем, придерживая вафельным полотенцем, они тихо откупоривают бутылку советского шампанского / Амбоне Гран Крю две тысячи пятого, ставят перед кроватью и в тёплом свете ночника возлегают назло остальным. Во вторых окнах – парочки, они любят так, будто за час нужно успеть перепробовать всё, чтобы предотвратить падение огромного астероида и чтобы затем смотреть друг на друга почти героически. Третьи – как спелую тыкву от семечек – распирает изнутри от количества персонажей на квадратный метр, кто курит с балкона в гостиной, часто по двое, по трое, пока остальные силуэты шумят (абсолютно бесшумно) за запотевшими стёклами; на кухне мама с папой дорезают винегрет, а девочка с каштановыми длинными волосами прыгает с дивана. В четвёртых – темно, там вообще никого нет.
На улице кричат надрывно, бессвязно, выходит один полувизг-полурык с хлюпающим придыханием, с радостью даже. Когда начинаются фейерверки, значительная часть обитателей многоэтажек обретает в себе зрителя. Кто она среди них? Ещё одно мрачное окно, мимо которого быстро пробегают взглядом? Пусть так, даже хорошо, очень хорошо, поёжилась Надя. За шторами вещи разбросаны на столе, на полу: ненавистные лифчики, свитеры, колготки. Диван посредине, всегда разложенный в подобие кровати. «Мак», старый добрый «мак», такой необходимый студентке и на фиг не нужный офиц… баристе… бариста, тьфу; веер, распустившийся павлиньим хвостом над оттоманкой, заваленной джинсами и книгами, ножки штатива для камеры с высоким разрешением, с десяток дебетовых и кредитных карточек, тут же бумажка с паролями, конверты от разных банков. И жизнь всегда где-то вне всего этого, цепляется глазами за светящиеся гирлянды, бенгальские огни, шум и хохот, и фейерверки. Хорошо… она знает, когда она вернётся в квартиру, очки запотеют, и, воспользовавшись этим, Саша стремительно ускользнёт, он уже становится прозрачным, ещё чуть-чуть, и его тут будто никогда и не было, останутся только записки, забытые кем-то в кафе. Из последних сил выжала из памяти его образ: он открывает губы, но выходит какое-то немое кино. Полотно дрожит, а фразы зачитываются с экрана твоим голосом, твоими интонациями. Здесь лежал он на твоих коленях, и ты перебирала меж пальцев его волосы. Что ты говорила, как он отвечал? Разве в ваших жестах не было риска застрять навсегда, словно в узком проёме меж двух отвесных скал? Ты знаешь ответ, ведь ты ступила на этот путь не колеблясь, прекрасно зная, к чему в итоге он тебя приведёт.
Через час наступит Новый год.
Экран разбит, но работает. Вместо гудков играет раздражающая мелодия. В очереди перед вами два человека. И снова мелодия скисает, будто кассету зажевало (будто ты когда-то держала в руках кассету). В целях улучшения качества обслуживания все разговоры записываются.
– Алло, привет!
– Добрый день, это служба экстренной психологической помощи.
– Ха-ха, очень смешно, с наступающим…
– Как я могу к вам обращаться? – устало спросил незнакомый голос.
– Прекрати, Тамар, мне это нелегко даётся.
– Как пожелаете, я ни в коем случае не настаиваю.
