class="p1">Я в новогодних декорациях перед камином с карамельками в нарядных носках, представляю лёгкое потрескивание поленьев, ощущаю ладонью длинный синтетический ворс, меня смешат, и я смеюсь в предчувствии хлопка шампанского, разливающегося больше на стол, чем в хрустальные бокалы, оживляемые отблесками бенгальских огней. Следующая.
Я взмываю на качелях, майский бриз ласкает мою шею, меня просят представить что-то сложное, быть чуточку серьёзней, чем ждёт от меня крымский пейзаж, и я заставляю себя задуматься о линии горизонта, на мгновение вырастающей над скалистым мысом и тут же рассекаемой им вновь, – а я утопаю в копне своих волос. Следующая.
Я примеряю платья в примерочной, одно за другим, я знаю, что не собираюсь покупать их – они мне не нужны, мне необходимо лишь снимать их, смотреть, как они падают на пол к моим ногам, и я оказываюсь ни с чем. Как всегда. Следующая.
Туалетный столик утопает в цветах, бóльшая часть из которых уже поникшие, сухие лепестки мозаикой застилают стеклянную поверхность – последствия моего дня рождения, я не помню, как он прошёл, лишь незнакомые очертания. Следующая.
Я позирую в аудитории, заполненной мягким закатным светом и пустыми мольбертами, и тут же рисую саму себя с большой выдержкой.
Я в ритуальном круге, среди людей, среди ножей, и горло схватывает от восторга, хочется смеяться, холодный водопад ледяного шёпота обрушивается на моё тело, женщина вышла с экрана, целует в губы.
«Подбородок чуть выше, смотри в камеру, представь, что это мои глаза, левое плечо отведи назад, расслабься, не забывай, фотоаппарат лишь предлог, чтобы быть с тобой».
Прикосновения-осколки. Во взгляде томящая завершённость, исчерпанность ожидания. Ты уверена в том, что нужно от тебя всем им; заговорщицкие губы – по твоему телу – внушают обоюдность отвращения и наслаждения, ваш эспрессо, подскажите, чем отличается от ристретто, ристретто – это когда крепче, а от доппио, доппио – это когда двойная порция. Индустрия наготы и тяга отбрасывать слой за слоем: сначала одежду, а затем и дерму, подкожный жир, мясо, психику и др.
Я вольна очищать себя, я вольна выискивать нужность любым доступным мне способом, и непристойность, что мозолит душу, – я принимаю. И роль натурщицы здесь лишь для публичной допустимости обнажения, не как естественного, но именно как эстетически завершённого состояния, просящегося вслед за общественным порицанием.
– Перед отъездом мы должны тебе кое-что сказать…
– Ты приёмная, Надя. Я бесплодна, – без каких-либо эмоций отрезала мама, сидя на чемодане. Она заказывала такси. Ни драматической паузы, ни взгляда, даже телефон в сторону не отложила. – Последствия аборта, ещё до…
В принятии моего тела другими я искала принятие моего тела самой собой. Оно неожиданно обнаруживалось в желании меня посторонними – их запахами, звуками, сосредоточенным напряжением, в прикосновениях – диффузией тепла, в спонтанной нужности – всё это приводило пусть к кратковременному, пусть к болезненному, но всё же принятию. Интуитивно я догадывалась, что лёд под ногами становится тоньше, приближая меня к бездне, но я вопреки считала, что даже само это разочарование несёт в себе некоторую правдивость.
Там на полу… не все снимки. Те самые – особенные – снимки, что по замыслу родителей должны были подарить мне столь желанную свободу, стать ответом на все вопросы. Их нет. Они забрали их.
Чем больше всевозможных фотографий, рисунков, скульптур, тем больше меня, тем проще заткнуть эту брешь в душе. И неважно, что это лишь видимость. В какой-то момент становится практически невозможно отличить себя от видимости себя, в этой оптической иллюзии я таю, я подобна калейдоскопу – вращаюсь в поисках наиболее полноценного ракурса, способного вместить максимум моих отражений.
– Мы любили друг друга, на самом деле мы хотели детей и долгое время пытались, я знала, что уже не смогу забеременеть, но… а дальше, – продолжала мама.
– Дальше было сложно, очень-очень сложно, – подхватил папа.
– Наше окружение… нет, это мы, мы, мы сами.
– Ты и сама видишь, во что это вылилось: мы встретились слишком рано…
Эти снимки никогда не печатались, никогда не копировались. Они хранились на флешке в нише под одной из кафельных плиток в туалете. Между собой они звали эту флешку «ключом». Пусть теперь служит им, пусть подавятся свободой. А дыра в моей душе – что ж… души тоже нуждаются в проветривании.
Принятие. Что это вообще такое? На языке прагматического мира, безо всякого метафизического трёпа? Это какая-то объективно значимая опция, которая гарантированно избавит от одиночества и скуки, приблизит к счастью, объяснит причину моего здесь присутствия или же неприсутствия – как вам будет угодно? А может, оно хотя бы освободит от ноющей боли внизу живота? И кто такие вы? К кому я вечно обращаюсь?
В последнем своём абзаце я должна, наверное, осознать, что принимать себя или не принимать – это тоже мой собственный выбор. Мир со всеми моими недостатками, моим лицемерием, моими страхами, но всё же мир – я вольна выбирать или не выбирать. Три четверти. Ни карты, ни расположение звёзд, ни социальные конструкты, ни давление среды – никакие суеверия не могут лишить меня выбора. Но в тот самый момент, когда огонёк, обжигая чужие пальцы, поедал настоящую меня, обращая в пепельные разводы на бортиках ванны, я была ещё далека от этой истины.
888
Поздно. Ещё не поздно. Ты здесь, значит, я наконец нашёл тебя. Значит, мир может спокойно рушиться – завтра будет. А города… города мы непременно отстроим, всё переиграем на сей раз безо всякой лжи, которую мы самолично привносим, чтобы украсить, оправдать, придать глубину… попробуем.
Сборная процессия движется, поглощает, вбирает в себя новые голоса, новые молчания. Последняя внимательность, что выпадает на долю обглоданных человеческих и городских останков.
Саш стало так много, уже и не разобрать, какой где. Может, и Стужин среди них отыщется. Неясная толпа вязнет впереди, затем, разбиваясь на отдельные элементы, заполняет все тропинки средь отрубей, звавшихся когда-то парком. Каждый из них было глянул впередиидущему в спину, но того уже и след простыл, будто бы его никогда и не существовало: ого, вот как оно случается, думает. Они протиснули кисти в карманы, в которых могли находиться спрятанные под подкладку ножницы, идеально заточенные, но и их там не оказалось. Где-то вдали горланили мимо нот. Тела сжимаются в напряжении, до боли натягиваясь одновременно ременными и лестничными мышцами шеи. На выходе из парка вновь сливаются в неясную фигуру.
Настало время подвести антропоцентрический итог, близится рассвет, а значит, надо бы лечь поспать. На это настойчиво намекает добрая сотня миллионов лет охотничества и собирательства в такт дыханию Солнца. Наверное, именно поэтому кажется, что ничто не может быть одновременно прекрасней и страшней средь бессонной ночи, чем обнаружить задающийся бирюзой с востока небосвод, а вместе с ним – Венеру, как аккуратное родимое пятнышко на скуле сливового неба, – в такие моменты обязательно найдётся тот, кто не спит, сопротивляется зову крови, пусть и не всегда по своей воле, а в силу различных социальных призывов. Надя отложила карандаш; в кофейне никого, только она и целый термос кофе. Скоро пора будет передавать эстафету.
Вот и таксист Стужин бодрствует этой ночью. Через час начинается его смена, пробовать уснуть уж нет смысла, разве что минут сорок подремать в горячей ванне, и на линию. Он особенно ценил этот миг, когда, выйдя из подъезда, закуривал в абсолютном одиночестве и всё вокруг плыло в сытой сырости, сквозь пелену которой нужно неспешно вышагивать до припаркованного во дворе автомобиля, наворачивать круги, постукивая пыром резину, и зевать неприкрыто щетинистым ртом. Улыбнулся, повернув ключ зажигания.
А в соседнем окне лежат вперемешку, кто знает, может, тоже – Стужины, тёмное пятно припало ухом к женскому пупку: слушать сердцебиение ребёнка в утробе, это так тихо, как улавливать движение звёзд. И незачем больше убегать с куклой среди ночи от немых упрёков и пустой колыбели на фоне зеленеющего из тьмы окна. И жизнь – она же ради таких вот секунд, когда дискреты персональных судеб стираются в едином потоке поколений. Сотворение органов, тканей, выстраивание
