и демонстрирует свое горло. Когда-то великолепное, теперь оно такое морщинистое, что похоже на аккордеон. Будь я другим человеком, думает Шими, я бы и сейчас усмотрел в нем великолепие. Но он тот, кто есть, поэтому поступает так, как всегда, — отводит взгляд. Он называет это хорошим манерами, хотя не исключает, что это безумие.
— Холодает, — говорит он.
— Я попрошу еще чаю, Эйфория принесет. Мы обсуждали зависть.
— Ничего мы не обсуждали, это ваша обмолвка. Хорошо, я завидовал Эфраиму. И что это говорит о нем и обо мне? Я завидовал многим мальчишкам. Разве завидовать не то же самое, что учиться ходить? Тебе хочется уметь делать то же, что умеют другие. Ты наблюдаешь и учишься.
— И болеешь…
— Не без этого. Но болезненное желание быть кем-то еще — неотъемлемая часть взросления.
— Что, если это никогда не кончается?
— Тогда беда.
Ее подмывает спросить, не в такой ли беде он сейчас. Но она сдерживается.
Его подмывает сказать, что Эфраим, должно быть, по-своему завидовал ему. Он даже украл его имя! Но он тоже решает, что говорить так еще рановато. Никто никогда не спешит сразу открывать всю банку с червями.
— Я не спешу улизнуть, но я подустал, — признается он вместо этого.
Она отворачивается, как от грубого отказа.
И она еще называет тонкокожим меня!
— Мы установим основополагающие правила, — говорит Принцесса.
Эйфория, катающая хозяйку по кварталам Северного Лондона, которые в последнее десятилетие меняются быстрее всего, думает, что речь идет о ее водительских навыках.
— Я ничего не могу поделать с неровностями проезжей части, миссис Берил.
— Где тебе, дитя мое.
— Хотите, чтобы я ехала медленнее?
— Ехать еще медленнее значит вообще прекратить движение. Что это там?
— Офисный комплекс, миссис Берил.
— Почему в форме кофейной чашки? Не отвечай, откуда тебе знать? Что стояло здесь раньше? Снова не отвечай. Попробую вспомнить сама.
Принцесса силится вспомнить прежний Северный Лондон, прежние магазины и здания, не только чтобы вернуть нарратив своей жизни, но и в надежде, что это упражнение будет полезным для ее мозгов.
Основополагающие правила, о которых она толкует — сама себе, потому что помощь Эйфории ей не нужна, — касаются обмена мнениями и воспоминаниями, который она ведет — и, кажется, с удовольствием — с братом Эфраима. Эти правила относятся не столько к содержанию бесед, сколько к их стилистике. Как вести себя двум древним существам в случае неизбежного непонимания, неловкости, неудобства — по этой части Шими Кармелли, с ее точки зрения, неистощим, не говоря о пропусках и пробелах, когда перед ее глазами начинают крутиться диски времени (за внимание Шими Кармелли она ответственности не несет) и она уже не знает, где находится и кто она такая.
К ней возвращаются забытые слова из детства. Почему так внезапно? «Будьте друг ко другу добры, сострадательны, прощайте друг друга, как и Бог во Христе простил вас» [19]. Она видит эти слова вышитыми крестиком, в деревянной рамке, на стене, не то в доме, где она выросла, не то в ее первой школе. Где были эти слова все эти годы? Наверное, ждали своего срока, как медленно прорастающие зерна, в сырых потемках ее души. То есть всегда оставались там. Их ритм сродни ритму ее сердцебиения, хотя в ее сердце никогда не было искреннего стремления им следовать. «Это как у Шекспира: Библия короля Иакова написана нашей кровью», — внушала она своим избалованным ученицам. К каким уголкам ее души были обращены эти слова? Где-то они отдавались — хватит и этого. Отдавались ли они в душе Шими Кармелли?
«Будем друг ко другу добры», — хочется ей воззвать к нему, но как бы он не решил, что она читает ему мораль или, хуже того, тянет его в христианство по заветам апостола Павла.
Тем не менее на третьей своей встрече в парке они достигли согласия. Оба были по складу характера методичными людьми. В той жизни, с которой она рано или поздно расстанется, на всем без исключения будут висеть ярлыки. Шими перестанет дышать, издав, быть может, прощальный вопль, но непременно — в соответствующем событию облачении. Зная это о себе, он принял суровые требования старухи.
Устроившие обоих основополагающие требования гласили следующее.
1. В том, что касается слов, один будет тактично подсказывать другому то, что тот не сможет вспомнить.
Тактичность — это важно. Она не хотела, чтобы он кричал подсказки ей на ухо. Шими на память не жаловался, поэтому реже ее забывал слова. Но при этом следовало учитывать ущербность его словаря по сравнению с ее. Оба имели право на недостатки и на снисхождение к ним. Она сочла важным добавить подпункт:
1а. Проявлять друг к другу доброту.
2. Мы слишком стары для соблюдения формальностей — в части как телесной ущербности, так и дефицита внимания. Один может задержаться в ванной и, вернувшись, застать другого спящим. Никакой отход от общепринятых хороших манер нельзя считать намеренным проступком.
3. Забывчивость не может служить оправданием для повторений. Даже слабеющий ум можно приучить к угадыванию стройной фразы. Должно торжествовать добросердечие, но никто не обязан терпеть скуку. Фраза «кажется, уже поздно» должна восприниматься как окончательная и не требовать повторения.
4. За неимением кого-либо, перед кем нужно было бы держать ответ, за кого приходилось бы волноваться, кому следовало бы подавать пример, перед кем смущаться, мы не должны ставить в наших беседах преграды личным признаниям, неважно, обращены ли таковые в прошлое или в будущее, являются ли воспоминаниями или мечтами. Что не следует понимать как поощрение сентиментальности.
5. Невзирая на вышесказанное, стороны ни при каких обстоятельствах не должны надеяться на возрождение сексуальных чувств.
6. Любой из нас может умереть в процессе обмена словами или их поиска. Да не послужит это причиной для чувства вины, угрызений совести и даже печали со стороны оставшегося в живых.
7. Она не пойдет на его похороны, он — на ее.
В пору своего расцвета Берил Дьюзинбери могла заставить какого угодно мужчину перестать думать о какой угодно женщине. Результатом ее чар становилась не измена, а забвение. Мужчина, просыпавшийся в объятиях Берил Дьюзинбери, не предавал жену — он забывал о ее существовании.
Шими Кармелли давно вышел из возраста такого самозабвения, Берил Дьюзинбери давно миновала возраст, когда могла таковое вызвать. Но она настолько завладела его мыслями, что он впал в изумление. На самом деле он думает, конечно, об Эфраиме — как еще объяснить происходящее? Об
