в горизонт событий. Там чертовски тоскливо. Жизнь, сотни жизней, сотни тысяч, миллионы жизней проносятся ураганом, и снова, снова, и ты, твой разум, твой дух и тело растворяются бесследно в чудовищной пляске эпох и молекул; смерти нет, как нет рождения, и на глубине (если там всё же есть измерения – горький остаток размагниченного сознания, которое из последних сил старается сварганить модель реальности, какой бы жалкой она ни оказалась) режется голос, ничейный, сирый голосок, как ветер, скулит, но как в пустоте можно шуметь… сама пустота – это шум, и я хочу выйти наконец из аудитории, хочу выйти. Слова не всегда ведут к пониманию. Блин, нет, наоборот, они куда угодно ведут, только не к пониманию. Слова – предвестники раздора; руины коммуникации; последствия необъявленной войны; финальный аккорд низложенного общественного порядка. Конец света будет выглядеть как распотрошённый словарь – пламя перестанет быть пламенем, останется лишь «пламя»; и так со всеми вещами, со всей реальностью, что испарится под действием безжалостного языка. Там, где слово, нет пустоты, а значит, нет мира и покоя, следовательно, нет понимания. Господи, ну и бред. Идиотизм – прекрасная религия, в качестве храма – весь долбанный земной шар, на котором люди верят образам больше, чем вещам. А вещь – она ведь тоже, по сути, образ, не так разве? Вещь – образ собственного старения… Нашёл о чём думать. Не мысли – многоканальный синхронный поток разнородных содержаний моей психики, которая, вероятно, теперь не только моя, поскольку рубежи ослаблены, и я не хозяин своим фантазиям. Возможно, я и сам фантазия, тогда как мир реален. Так-то в ходу противоположная идея: что мир-де только проекция нашего мозга, а реальны сигналы в нервной системе. Но если представить на секундочку, что нереален я, то, как трафаретная фигура, я – это локализованная пустота посреди предметного бытия. Дух захватывает, конечно, однако, пара не заканчивается, а рука уже затекла. На секунду расслабишься – и без того ломкая нить рассказа разорвётся окончательно, и будешь ты панически озираться, пока мимо проплывает жизнь. Не удивительно, что на быстротечность и неуловимость времени обращаешь внимание в моменты, когда, вроде бы, время останавливается, но не время, а то, что во времени содержится, прекращает свой ход – время-то идёт себе спокойно, чистая, идеальная схема мироздания, единственная вещь, работающая безотказно. Всё остальное почему-то постоянно ломается. Генеральное отличие школы от универа – в последнем почему-то нужно много писать. И быстро. Спешишь – а лекция растягивается шире и шире, тебя утягивает в некий водоворот из слов, которые больше ничего не значат, это просто символы на бумаге, пустые звуки, что рассеиваются в пространстве, или эти звуки – само пространство; ты не замечал этого, потому что не попадал в западню, где любая вещь становится бессмысленной; сама вещь остаётся, но без своего назначения; не деформированная, а бесформенная – обездоленная, вещь смешивается с фоном, блекнет, лишается очертаний. А я – пишущая машинка, диктофон. Без имени, без прошлого – часть вселенной, состоящей из бесхозных вещей и бессмысленных связей; вселенная абсурда, которую никто даже не может назвать абсурдной, поскольку абсурдно присутствие в такой вселенной более-менее нормального сознания, занимающего адекватную точку зрения. Нонсенс.
Светы дома не было. Записка на кухне: буду поздно. Можно было бы послать сообщение на телефон, хотя, какая разница. Сумрак наполнял комнаты, вещи уходили в тень, меняя облик, скашивая очертания – тёмная поволока отбирала у предметов обособленность и стирала узнаваемые черты – Кристина шла по прихожей как сквозь сон, где цвета приглушены, свет превращается в размазанную пелену, где сглаживается разница между объектом зрения и самим зрением, где восприятие хаотизируется и любая мысль тут же воплощается, где нет различий между внутренним и внешним, где воцаряется чувство по ту и по эту сторону перцепции. Это всё из-за пива. Немного пьяна. Ноги пошатываются. До сих пор думает о Насте. Бесполезно и невозможно. Кристина не представляла, как выразить это. Подходящих слов не найдёшь. Кристина попробовала: «я влюбилась в девушку». Звучит смешно и нелепо. Парадокс. Тем не менее, девушка не выходила из головы, как какая-нибудь загадка, которую специально оставили без ответа, чтобы формула глубже и основательнее обосновалась в сознании – но Кристина знала, что загадка провалилась ещё дальше, за пределы мыслей. Вошла в комнату, скинула рюкзак, повалилась на раскладушку и лежала так неподвижно, ощущая поползновения полутьмы, слушая её придыхания, тяжёлые и томные; сон одолевал явь сильнее и сильнее, пока Кристина не уснула; во сне не было ни единого сновидения и сон спустя сто или тысячу лет отступил, как только откуда-то раздался резкий и звучный треск – что-то щёлкнуло – из двери зазвучал свет. Потом голос:
– Кристина?
Она встала с кровати.
– Да, я тут…
Света включила свет, когда Кристина вышла в прихожую. От Светы пахло духами. Видимо, опять ходила на свидание. Кто на этот раз?
– Привет. – Света опустила сумочку на пол, сняла туфли. – Как день прошёл?
– Отлично. – Кристина зевнула. Сколько прошло времени? Ей стало необычайно уютно в этой квартире. Завтра в общежитие. Соседка с учебниками по юриспруденции. Наверное, зубрит постоянно, ночами не спит, постигает законы. Общежитие приобрело некий фаталистичный оттенок: так всё и должно закончиться – в чужом городе, в чужом доме, где все чужие, и ты чужой. Всё должно закончиться в лабиринте. Шажок-другой – и тело проваливается в хитросплетения коридоров.
– Ты что, пила? – спросила Света.
– Пиво. Чуть-чуть.
– Не наделай так как-нибудь глупостей.
– Хорошо.
Кристина привыкла к попыткам Светы походить на мать.
– Что с общагой?
– Всё в порядке. Заселилась. Завтра поеду туда.
– Прям насовсем? – Света ушла в ванную, начала мыть руки.
– Да, – громко ответила Кристина сквозь шум воды в трубах.
На улице уже темно. Горят огни вдалеке. Из приоткрытых окон доносится шум.
– Маме позвони, – сказала Света, выйдя из ванной. – Она попросила.
– Ладно. Почему мама мне сама не позвонила?
– Я-то откуда знаю. Просто попросила меня передать.
Постучалась для начала, потом нажала ручку, открыла дверь. Та была лёгкой, и когда Кристина потянула дверь на себя, по лицу проскочил плотный поток воздуха, словно махнули широким бумажным листом. Шагнула немного вперёд и остановилась на пороге, оставив руку за спиной, на рычажке. В деканате находилась только методистка, она сидела в дальнем углу, за столом, на котором были разложены разные бумаги, папки; перед лицом – монитор, что на нём изображено – загадка, видно, как глаза скачут по экрану, что-то
