ищут. В кабинете прохладно и тихо. Лицо методистки напоминает лицо Греты Гарбо. Имя случайно всплыло в сознании, как будто его подсунула сама память: Кристина когда-то в детстве смотрела один фильм, где играла Гарбо; как-то связано с Россией; фильм назывался… назывался… я помню один кадр, по-моему, он был в самом начале, когда поезд прибывает на вокзал – всё вокруг старомодно, изображение чёрно-белое, лица светящиеся, белые, идеальные лица
исступлённый цвет взрезающий в себе источник света свет присваивается цветом и цвет самодовольно лезет наружу из-лучается вырывается из себя самодовлеющий источник кажется такова природа света он не нисходит извне источается свет след того что хочет говорить само на своём языке что выползает из себя самого, которые могут существовать только в старом кино; пространство окутано дымом от паровозов, черновато-грязным, кляксоподобным: какие-то кляксы белые, другие совсем чумазые, третьи имеют молочный оттенок, занимая промежуточную позицию в заданном спектре, и в этих чадящих поволоках пространство теряет свои измерения, становясь желеобразным и походящим на воплощённое сновидение; пространство плывёт и клубится в себе, сплющивается, растягивается, люди же то исчезают, то возникают в дыму, точно призраки; наконец, из вагона выходит Грета Гарбо – её лицо возникает из матовой завесы, дым как будто раскрывает чары этого прелестного лица, расступается перед женской красотой, обязательно пленительной и на вид невинной, глаза блестят, губы стиснуты в молчании; фильм назывался…
– Что вам? – спрашивает методистка.
Кристина спросила, где сейчас проходит собрание регионоведов первого курса.
213 аудитория.
А фильм назывался «Анна Каренина».
Здесь же, на втором этаже, где и деканат. Понять бы, в какую сторону идти. Направо по коридору. Все двери как одна. Стены кремового оттенка. Если убрать номера аудиторий и названия кабинетов, получится нелицеприятная картина, совершенно стерильная и обезвоженная. Коридор кажется бесконечным. Сознание попадает в ловушку, достраивая пространство наиболее вероятным образом – смысл ловушки заключён в том, что пространство поддаётся таким модернизациям, и архитектура, вначале зависимая от субъекта, ставит в зависимость уже самого субъекта, отчего тот теряет рассудок; не иначе как уловка сновидения, приём, которым пользуется бессознательное, чтобы выбить почву из-под ног сновидца.
Поев, Кристина отправилась собирать вещи. Она справилась с этим довольно быстро, будто уже давно была готова к высылке. Ощущения только изменились. Теперь не будет никаких перебежек и привалов. В конце – лабиринт, архитектура блужданий и неведений. Словно так и должно было быть. Одно утешение – Настя. Ради этого стоило дождаться завтрашнего дня. Вновь почувствовать себя шпионом, носителем секрета, который понемногу поедал Кристину, доводил до отчаяния. Она ведь никогда не сможет подойти к Насте, сказать ей, что чувствует. Каждый раз, как видела её, сердце будто подскакивало, а потом… пустые слова приходят на ум, как из поздравительных открыток; любовь подталкивает к штампам, словно в ней присутствует определённая нормированная форма восприятия. Но влюблена ли я? Наверное, это тоже клише. Из кино, из книг, из тех же открыток. Вытравленное таинство, опошленный ритуал. На обложке – рисунок лабиринта, и как ни води пальцем, выбраться не получится. Когда смотришь на лабиринт сверху, кажется, есть пути отступления, ещё возможно движение, и выход рядом, однако ощущение приближающегося конца – одна из уловок подобного строения; это фундамент лабиринта – выход. А может быть выход – это и есть лабиринт? Когда думаешь – вот-вот покину это место – как перед носом вырастают стены, и дорога продолжается. Да, лабиринт возникает у самого выхода. Лабиринт – это уловка выхода, не наоборот. Всё запутано. Легче застрелиться.
Поужинали молча. Жуя яичницу с помидорами и луком, Света поглядывала на экран телевизора, где передавали новости. Кристина сидела спиной к экрану, и раздающиеся из ниоткуда голоса напоминали голоса в голове. Политика входит в моду. События на другом конце мира переживаются так, будто происходят здесь, под окнами – скандируют толпы, рвутся снаряды, бутылки с зажигательной смесью летят в полицейские кордоны, мегафоны орут, глотки орут, дети плачут и играют в войну. Человек не может помыслить себя вне исторического контекста, особенно когда история творится здесь и сейчас – она транслируется прямо в мозг, пока мышцы мнутся, а зубы раскусывают очередной кусок мяса. Обыкновенный ужин. Политики поправляют галстуки. Миротворцы стерегут границы чужой страны. Какое до них дело? Это их работа. Голоса в голове продолжают говорить, они множатся и превосходят себя, превращаясь в вихрь, многослойное нечто, что спокойно проживает под самой черепной коробкой, так что телек теперь становится узаконенной формой шизофрении – голоса всё говорят и говорят, как перед белым, сверкающим зданием, пока ты курила, сидя позади толпы голоса роятся путаются сплетаются узорами образуя сознание слух образует сознание чтобы голоса нашли место своего обитания. Новости закончились.
– Кто-нибудь вообще понимает, куда мы поступили? – спросила Юля.
– Нет, – ответила Кристина.
Я ответил, что тоже не понимаю.
– Господи, Юля, это же просто, – сказала Настя.
– Тогда объясни, – сказал я.
Настя посмотрела на меня и, не вымолвив ни слова, засмеялась.
Засмеялась и Юля.
Что именно в тот момент осенило их светлые головы, один бог знает.
Бог вообще всё знает, так заведено, да-да. Шутка ли, пьян я был тогда, но почему-то, рассказывая это, чувствую, как хмель кружит голову сейчас. Самовнушение, не иначе, или же просто один из многих не раскрытых наукой механизмов памяти.
Радуюсь и волнуюсь одновременно. Хочется смеяться. Прячу взгляд. Она помнит, что было вчера? На берегу, когда начало холодать… Не стоило тогда уходить, но я чего-то испугалась, чего, сама не знаю, ноги сами меня понесли, и я сказала бы «домой», однако, с сегодняшнего утра дефиниция «дом» стала расплывчатой, ужасающе неясной и смешанной в своём этимологическом составе, и нечто во мне противилось называть общежитие домом, что верно, ведь общага как таковая задумывается в качестве перекладного, этапного проекта; тот же аэродром, пограничный контроль, автостанция, вокзал… нет необходимости даже распаковывать чемоданы… в общаге люди не живут, а проживают, ждут следующего транспорта, и любая привычка оборачивается предательством. Так что вчера… я слушала их разговоры, пила пиво, слабо представляя своё место в этом коллективе, который сам-то едва ли успел образоваться, тем не менее, все шутили, смеялись, ощущая некоторое душевное родство, одна я сидела, будто грустный клоун, с одним-единственным выражением лица, и если бы не было рядом Насти, возможно, ситуация приняла иной оттенок, хотя, нет, конечно, на набережную я поехала только из-за Насти; разумеется, я
