себя по шее.
Доняло и Прона. Он перегнулся, на ходу сломил ветку березы: «Попаримся!»
Тряпка на колокольчике размоталась, колокольчик звякнул. Яков тпрукнул, соскочил с козел, подбежал к дуге.
— Растрясло, — сказал он. Поискал тряпку, да где ее в темноте найдешь. — Дайте какую-нито тряпку ботало обмотать.
— Наплюй, — сказал Прон. — В своем-то лесу! Греми на всю ивановскую.
— Загремишь! — отозвался Яков. Зубами отвязал кончик ременного кнута, прихватил язык колокольчика.
— Куда вы ехали? — спросил братьев Анатолий.
— Лошадей для них собирать, — ответил Яков. — Я ж говорил тебе: и этого отнимают.
Выехали на тракт. Комары отстали. Жеребец остановился.
— Куда? — спросил Яков.
— Направо, — ответил Прон. — В Шурму.
Анатолий выпрыгнул из тарантаса.
— Не по пути.
— А, — сказал Прон. — Обратно в деревню пойдешь? К папаше. Иди. — Он тоже вылез и стоял, держась за сиденье.
Уже плохо различались лица. Но всходила луна, небо было чистое, и темно было только в лесу.
До Якова запоздало дошло: отец-то Анатолия — этот Степачев. Он ахнул про себя.
Анатолий приблизился.
— Прон, — сказал он. — По гроб и после него я твой должник. Только ведь ты со мной не пойдешь.
— Не пойду. А отцу передай насчет лошадей — шиш без масла.
— Неужели ты думаешь, что я вернусь к человеку, который велел меня расстрелять?
— Я ваших дел не знаю. Только делились бы вы где подальше, а не здесь. Иди, Толя, куда хочешь. У тебя свое, у меня свое.
— Прон, все твои дела касаются меня.
— Верю на первый случай, — сказал Прон. — Только есть другое — он сказал, что привезли мою жену. Врет?
— Не знаю.
— Я сейчас хотел скатать до Шурмы, проверить. Если узнаю, что жена на месте, поехал бы с тобой. Садись.
— Надо быстрее в Уржум. Там наши. Нет, — значит, в Нолинске.
— А как через деревню?
— Обойду.
— Крюк.
Анатолий спросил:
— Допустим, жена на месте. А если нет?
— Если здесь, тогда по деревням, помогай Прону!
— Откликнутся?
— Должны, — не сразу ответил Прон.
— Сколько? — добивался Анатолий. — Десять? Двадцать? С чем? С вилами? На кого? На пулеметы! Из-за кого? Из-за женщины?
— Вот то-то и оно-то, — ответил на все все вопросы Прон. — Давай, Толя, добром простимся. Мне один конец, а лошадей он хрена с два получит.
— Решил! — насмешливо сказал Анатолий.
— Председатель! — озлобился Прон. — Ты молодой, ты к нам не приважен.
— Об этом мы говорили днем, — оборвал Анатолий. — Значит, пошел бы со мной, если бы был спокоен за жену? Со мной, то есть против Степачева.
— А чего они не поделили? У Степачева свое, у Прона свое, — высказался Яков. — «Это ведь до какого сраму надо дойти, чтобы сын на отца, отец на сына», — подумал он. — Чем вам Степачев-то не по губе? Мало ли кому что нужно, да я и лошадь и последнюю рубаху отдам, чтоб они ушли. — Яков все время поглядывал вправо и влево. — И сам уйду. Ей-богу, в кержаки, в староверы, двоеперстие, черт с ним, прости меня господи.
Тоскливо было Якову. Хотел он напомнить председателю, что утром читал: «…дондеже имамы время, попечемся о единородных своих…», да не стал. «Разбирайтесь вы сами», — подумал он.
— Столкновение со Степачевым неизбежно, надо ускорить его, — жестко заговорил Анатолий, и Прон заметил в этой манере отрывисто говорить, как диктовать, сходство Анатолия с отцом. — Надо ускорить его. Гарантия победы стопроцентная.
— Толя, — прервал его Прон. — А ведь и вы лошадей потянете.
— Мужики! — взмолился Яков. — Туда ли, сюда ли, решайте Христа ради!
Иван Шатунов был злобен после встречи с Проном, да еще прибавилось злости у конторы двумя пьяными отрядниками.
Он знал, что Яков уехал, и пошел к нему в дом, где жила Анна. В деревне было тихо, не звякали подойники, не перекликались хозяйки.
Анна услышала шаги на крыльце, села на лавке, утирая лицо платком. В избе было полутемно, душно. Мошкара лепилась к огоньку лампады.
Дверь распахнулась, огонек под иконами колебнулся. Шатунов задел ногой лежащий на пороге крест. Прошел к столу. Половицы ходуном ходили под сапогами.
— Свет зажги, Ваня, — тихо сказала Анна.
— В чужом доме я не хозяин, — ответил Шатунов. — А свой ты профукала.
— Болела я. Ваня.
— Мне хоть подохни, — ответил Шатунов, — дом-то не твоим хребтом достался.
Анна заплакала, не всхлипывая, не утираясь, слизывая слезы с верхней губы.
— Таскаешься по чужим избам, мужа позоришь.
Анна справилась со слезами, сглотнула:
— Я думала, покарзился мне твой голос. Я днем тебя слышала, думала, млится. Я ведь не всегда болею, я ждала. Жить будем — и вовсе вылечусь.
— С кем это жить собираешься?
— Венчались, Ваня… Хоть бы слово от тебя одно. Кулаком на меня стучали, будто бы тебя прятала. Думала: живой, не живой? Сколь всего передумала.
— Где дом?
— У Шарыгина, на отрубе.
«Вот оно что!» — отметил про себя Шатунов.
— Он вернет. Он говорил, что давал подписку: опекунство и лечение.
Шатунов сел за стол, опустил голову на сгиб руки. Сквозь гимнастерку почувствовал, какой горячий лоб. На запах пота потянулась от лампадки мошкара. Вдруг слова пришли к Шатунову: «Ой да вы не вейтеся, русые кудри, ой да над моею больной головой. Я теперь и больна и бессильна, нету в сердце былого огня…» Именно так и пел он раньше в застолье, не глядя ни на кого, уронив хмельную голову на руки. Ему не подпевали. «Скоро мрачное утро настанет, будет дождик осенний мочить. Из друзей моих верных, наверно, только…» Кто? — орал он и бился в столешницу лбом: «Ой да эх, никто не придет хоронить…»
— Гусей пасла, — говорила Анна. — Выскочу из болезни, смутно-смутно, неясно помню. Баб спрашивала, что хоть со мной? Потом опять голову обнесет, как в колодец провалюсь.
«Ну, возьму Захарку за шиворот, ну, верну дом, а жить как?» — Шатунов поднял голову, вспомнил, что утром с этого стола ему как нищему подали кусок хлеба.
Анна, легко ступая детскими цветными лаптями, хотела подойти к мужу, но тот встал, обошел жену стороной, шагнул к выходу. Анна торопливо заговорила:
— Разве я думаю, что простишь, а хотя, сам посуди, за что? Чем же я виноватая? Молодые ведь еще, Ваня. Жить да жить.
Шатунов переступил порог.
— Бог с тобой, — крестила его Анна, — бог с тобой.
Муж ушел. Анна нагнулась, подобрала крест. Почувствовала, как обволакивает голову розовый туман с проблесками синих и красных искр, как тяжелеет голова. Ее шатнуло, она поймалась рукой за косяк. Все равно было плохо. Спрятала крест в вырез кофты, выбралась на крыльцо. Боясь, что опять накатит болезнь, потянулась к рукомойнику, слила на ладонь остывающую
