из постовых:
— Проводи.
Постовой закинул за плечо кавалерийский карабин. Прон ловко соскочил с козел на здоровую ногу, сел в тарантас на охапку сена.
— Ну-к, прокати. Хоть раз в жизни барином побуду. Эх, мягко!
Сопровождающий сел на его место, встряхнул вожжи. Жеребец охотно дернул, думая, что едут домой.
— Яков, — доверительно спросил Шатунов, — мой дом Захар увез?
— Да. Раскатал — и на хутор.
— Что же днем-то не сказал? — упрекнул Шатунов. — А председатель, значит, давал ему за дом прочуханку? Жучил?
— Не успел. Собирался. Уж он бы его прошерстил, — сказал Яков.
— А дом он куда собирался?
— Анне.
— Врешь! — сказал Шатунов, но увидел, что Яков не врет, резко повернулся к костру. И тут же остановился: понял, что не успеет остановить Сеньку.
— Выстрела не слыхал?
Яков подумал:
— Слыхал.
— Эх! — крякнул Шатунов. — А, черт с ним! Яшка, не езди никуда, дома сиди. Анну не выпускать. Все!
Он широко пошагал, тревожа ногами начинающую отдыхать дорогу. Яков трусил рядом. Поднялась и остановилась над деревней луна. Белые тополя светились.
Яков, угадавший перемену настроения в Шатунове, торопился высказать свой совет:
— Бросил бы ты их, Иван. Али отвык от крестьянства?
Шатунов не ответил, думал свое. У Якова появилась надежда, что Шатунов поможет ему спасти жеребца, но надежда была слабенькая, и Яков попробовал зацепить в Шатунове «божескую» струну, каковая, как думал Яков, есть в каждом человеке.
— Маленькими были, старик приходил, помнишь ли, прорицал? А? Как бы не сошлось.
— Чего? — спросил Шатунов.
— А вот: «…будет людей так мало, что будут искать друг друга…», ведь смотри, Иван, как народ бьют, легко ли! «Будут искать и обносятся до того, что, увидя другого, лопухами прикроют стыдные места, и тогда подойдут и будут пещеры-жилища, а горы — место лицезрения…»
— Не помню, — сказал Шатунов.
Яков хотел рассказать и другое из того, что запомнилось от старика, о воде, как «будут люди умирать от жажды, будут искать воду, бежать и им откроется вода. Кинутся к ней, а это окажется серебро», но не рассказал: страшно стало.
Жеребец повернул к дому Якова.
— Куд-да?! — сопровождающий потянул за вожжи. — Пр-рямо!
Прон спросил:
— Ехали сюда, бабы никакой не везли с собой?
— Нет.
— Не видел или не ехала?
— Мое дело телячье, поел — и во двор, — ответил сопровождающий. — Не видел, говорю, не видел.
В доме Шарыгина горел свет. Охранник окликнул их.
— Табачком не богаты?
— Нету, — сказал сопровождающий.
— Держи! — Прон бросил пачку «Дюбека». Охранник нагнулся, стал шарить в траве.
— Ишь выцыганивает, — осудил сопровождающий, когда отъехали.
— Будешь обратно идти, поделите.
— Поделится он. Он за рубль родному отцу ногу отгрызет.
— А ты за сколько?
Сопровождающий захохотал. Жеребец испугался, зашагал быстрее.
— Это он тебя стерег. Ты ведь сидел с председателем?
— Пусть курит, — ответил Прон. — Скорей подохнет.
— Ты, значит, лошадей у мужиков собираешь?
— Собираю.
— Думаешь, отдадут?
— Ты бы отдал?
— У меня ее никогда не было.
Подъехали к постовым. Они узнали своего.
— Скоро ли сменят-то? — недовольно спросил один. — Хорошо вам у конторы, нам и костер не велели раскладывать. Сидим как жабы, глаза таращим.
Прон пересел на козлы, разобрал вожжи.
— Пропусти его, — сказал сопровождающий. — За лошадями для нас.
— Тоже дело.
— Ребята, — спросил Прон и этих. — Днем, когда сюда ехали, не было с вами бабы?
— Бабу какую-то спрашивает, — объяснил сопровождающий. — Вроде не было.
— Ночью бабу хватился, — посмеялся постовой. — Ночью с бабой спят.
— А этот, у которого Степачев-то стоит, который проехал-то, — вступил в разговор второй постовой. К нему повернулись. — Я говорю, с бабой он ехал.
— С какой? — вскинулся Прон.
— Со своей, — успокоил первый постовой. — От нашего начальника увез, видать, от греха подальше.
— Счастливо оставаться, — пожелал Прон и понужнул жеребца.
Жеребец понял: раз выехали за деревню, предстоит дорога, и влег в хомут. Прон подторопил. Жеребец сделал пробежку и опять зашагал.
— Вылезай, — сказал Прон. — Не заснул?
Из-под сена в тарантасе выбрался Анатолий. Отер рукавом мокрое лицо. Поставил на предохранитель наган. Потряс затекшими руками. Вывесил за край тарантаса ноги, поболтал им. Онемевшие ноги оживали. Анатолий спрыгнул на землю и едва устоял — ноги не держали. Влез обратно.
— Выдержка у тебя о-е-е-й, — сказал он Прону.
— У меня что, — усмехнулся тот. — Это у тебя — да! Я б с эстоль не вылежал. Да еще сидели на тебе.
— Не ты, не знаю, что и было бы.
— Никто не хвалит, сами похвалимся, — засмеялся Прон.
Напряжение, пока они проезжали деревню, ослабло, но вдруг до него дошли слова постовых: Шарыгин проехал не один, с женщиной. Не с женой же. Жена Шарыгина на хуторе.
Прон вскочил, заорал на жеребца, погнал.
— Чего? — крикнул Анатолий. Его откинуло и прижало к спинке тарантаса.
Жеребец понес. Тарантас взметывало. Прон уперся в грядку тарантаса, встал на ноги.
— Тут хозяин? — спросил на ходу Шатунов.
Охранник не понял, о ком его спрашивают.
— Который?
Но Шатунов уже был на крыльце. Проскочил сени, рванул за ручку, откинул дверь нараспашку.
Степачев в нательной рубахе, но в портупее сидел на кровати.
Рука его дернулась к кобуре, но тут же опустилась. Шатунов отмахнул в сторону кухонную занавеску. Выскочил в сени, сунул руку в полог — пусто. Вернулся в избу.
— Где Захарка?
— В чем дело?
— Где Захарка?
— На своем хуторе.
— На своем? Так. — Шатунов сел.
Степачев мельком глянул на него, встал. Взял из-под лампы листок бумаги.
— Послушай. Любопытное признание. Депеша о нас. Вот. «…не исключено, что установка (то есть наша установка) на зажиточные хозяйства вызовет поддержку мятежа определенной частью крестьян…» А, каково?
— Такие суки, как Захарка, тебя и поддерживают.
Степачев взял со стола лампу. Тень его стала громадной, закрыла пол-избы. Приблизил лампу к лицу Шатунова. Тот отвел рукой лампу. Степачев спокойно поставил ее на место.
— Я ведь тоже горячий, Ваня, — ласково сказал он. — Захарка действительно сука, но на меня-то зачем так смотреть?
Шатунов взял с лавки медный кованый ковш, залез им в ведро. Ковш скребанул по дну. Шатунов бросил загремевший ковш, взял ведро в руки, напился, отклоняя назад голову. В рот попали щепочки колодезного сруба. Он отплюнул их. Осушил рукавом губы, поглядел в черный проем окна. Блеснул штык на трехлинейке охранника. У конторы все горел костер, бледный при свете луны.
Чувствуя, как ему становится жарко, Шатунов заговорил:
— Это моя деревня. Здесь был мой дом. Его нет.
— Знаю.
— Это моя деревня, здесь я родился…
— И здесь ты хочешь умереть.
— Здесь я хочу жить.
— Здесь ты жить не будешь.
— Буду.
— Хорошо, живи. — Степачев прошелся. Тень его бегала
