к ночи воду, отерла виски, лоб, лицо. Подобрала волосы. Медленно сошла с крыльца. Напрягла шею. Боль из головы перешла в сердце.
Небо потемнело, обозначилась луна. Лицу стало прохладно. «Пронесло, господи». Анна наступила на лапотную веревку, споткнулась. Села на приступок, нагнулась, зату́жила портянку и стала быстро окручивать ногу хлещущей по рукам веревкой. Мочальный узелок на конце веревки царапнул около глаза.
Анна пошла к шарыгинской бане. Ее окликнул охранник:
— Куда надо? Чего шляешься?
— Ночевать я. Ночую тут.
— В бане? Врать-то!
Анна, боясь в разговоре потерять решимость задуманного, отошла от охранника, пошла в тени вдоль забора. Закрыла белеющий вырез на груди, оглянулась. Охранник стоял у окна и при свете лампы, зажженной на столе у Степачева, делал самокрутку. Тогда она перелезла через забор и поползла по борозде. Шум раздался от конторы. Анна замерла.
Русский я мужик простой.
Вырос на морозе.
Летом в поле за сохой,
И зимой в извозе.
Различились слова и оборвались. Анна еще полежала. Тихо стрекотал кузнечик, да далеко, у Вятки, кричал дергач.
«Если и выловят, так хоть пусть в новом платье», — подумала Анна. Она встала. В окошечке бани горел свет. Анна подумала, что это она сама днем в беспамятстве зажгла коптилку, подошла. Дернула дверь, та не поддалась. Анна нащупала мокрый от росы замок, испугалась, подошла к окошку и сбоку заглянула.
Изнутри к стеклу приблизилось темное, мерцающее по краям лицо.
Захар Шарыгин приготовил Степачеву две постели. На выбор. Одну в горнице на железной, городской кровати, другую в сенях, на деревянной, вынесенной сюда, когда купили железную.
Степачев сидел, листал бумаги, изъятые в конторе.
— Это самое… — начал Захар и подождал, когда Степачев подымет голову.
— Чего, Захар?
— Значит, сами решайте, где ляжете, тут или на холодке.
— Сам где?
— Так ведь как, — Захар заторопился. — Раз уж я сказал, — лошадей-то с хутора пригнать надо.
— Что ж, верно, давай.
— Живой ногой! — обрадовался Захар, но все-таки поплакался: — Проньке-то что. Не своих от сердца отрывать. Еще и выламывается.
Степачев усмехнулся:
— С тебя две, с него двадцать. Разница? Возьми, если надо, сопровождающего. Не надо? Коня возьми, чтоб быстрее.
— Вот спасибо!
— Чего это в твоей конюшне керосином воняет?
— Пролил, — нашелся Захар. — Бутыль стеклянную ногой задел.
— А-а. Я думал, спалить тебя хотели.
Степачев потянулся. Бумаги были неинтересными, старыми по времени: донесения о прохождении арестантских команд; расписания движения грузовых обозов; жалобы на дорожные артели; зимние и летние нормы фуража на легковую и обозную лошадь; заявка кузнеца на полосовое железо; просьба какого-то ямщика выдать тулуп, так как старый «вытерся до кожи, что и вовсе не в счет»…
— Живи, Шарыгин, — сказал Степачев, — плодись и размножайся. Живуч ты, а не боец!
— Богу молюсь за ваше дело, — с чувством произнес Захар и покосился на иконы. Лампадка не горела. Но не от спички же ее зажигать. — Богу молюсь. Я ведь не Прон, я лошадок приведу, — затянул он свое.
— А куда ты денешься, приведешь. А нет, перед уходом петушка пустим, клопов сжечь. Клопы-то есть?
— В сенках спите, — уклончиво ответил хозяин.
Степачев отвернулся, выкрутил побольше фитиль. «Керосин не жалеет, — отметил про себя Шарыгин. — Стекло за час закоптил. Скорей бы уезжали», — подумал он, выходя.
Он был рад, что отдает заразных коней. То, что зараза может перекинуться на степачевских коней, его беспокоило, но только в случае, если болезнь обнаружится на стоянке. А уедут, там не докажешь. «На них же и свалю».
На случай, если верх возьмут большевики, Захар приготовил другой довод в свою пользу. Тогда он скажет, что заразных коней подсуропил специально, чтоб навредить Степачеву.
Сейчас, в эти минуты, его больше всего пугало, что узнается правда об украденном доме. «На хуторе отсижусь, — решил он. — Баба лошадей уведет». Он вспомнил, зачем послан Сенька, и перекрестился — царство небесное! От окна откачнулась тень. Показалось, что председатель. Пот Захара прошиб. Охранник!
— Тьфу ты, нечистая сила! — ругнулся он и все-таки махнул рукой ото лба к животу и на плечи.
— Табачку бы, дядя, отсыпал, — сказал охранник. — Дом-то твой стерегу, чтоб не сбежал.
— Дом не сбежит, — ответил Захар. — Не курю и тебе не советую. А кого стережешь, сам знаешь.
В конюшне степачевские лошади хрумкали его овес. Седла на конях, только подпруги ослаблены. Захар отвязал запасную, рывком затянул подпругу, ударив коленом в живот. Вставил в конскую пасть звякнувшие о зубы удила. «Нажралась», — злобно подумал он.
— Разрешили, — сказал он охраннику, выводя лошадь.
— Волоки.
Калитка заскрипела. Захар вывел коня на дорогу и уже стал ногой в стремя, как увидел мелькнувшего над забором человека.
«Господи, избавь!» — охнул Захар. Разглядел — баба. «Сбежала, — подумал он о жене Прона. — Караульщики!» Дернул коня за узду, захлестнул повод вокруг столбика, кинулся за женщиной.
Подняв до колен подол юбки, чтоб не наступить, женщина перебежала улицу, скользнула в калитку дома Якова, но неловко задела плечом, порвала кофту. Захар настиг, схватил за плечи. Мысль, бывшая вначале, — поймать, вернуть Степачеву, сменилась другой — спрятать жену Прона на хуторе, чтоб за эту услугу сделать Прона зависимым на будущее.
— Ага! — сказал он, резко поворачивая женщину. — Анна?! Куда бежала? От кого? — Захар оглянулся. — Ивана видела? Только пикни, пришибу! Видела? — Он вглядывался в Анну, в своем она уме или нет? Глаза ее блестели, стояла луна.
«Видимо, в своем», — решил он.
Подвел к коню, подсадил. Она села ногами на одну сторону, как таборная цыганка. Захар ступил в стремя, перекосил седло влево, сел, выровнялся. Поглядел на свой дом — тихо. Оглянулся на костер у конторы — вроде никого.
Тронул коня. Тот потянул к дороге. Захар повернул его, направил по траве. Беззвучно ступая копытами, конь пошагал к концу деревни.
Анна прижимала рукой порванную на плече кофту.
Постовые у выездных ворот не задержали: узнали. Об Анне подумали — жена.
На другом конце деревни другие постовые остановили Прона и Якова. Сунулись обыскать — Прон, сидевший на козлах, не дал.
— Зови начальника.
Сбегали за Шатуновым. Шатунов подошел, хмуро взглянул:
— Быстро вы.
— Только одну сторону, — ответил Яков, — теперь в другую.
— А где этот? Бакшаев? И этот…
— Высадил их, где велел.
— А-а. Чего на коленях стоишь?
— Он, Ваня, копчиком ударился, сидеть ему тяжело, — объяснил Прон.
— Яков, останься-ка, — распорядился Шатунов.
— Я поеду, — сказал Прон. — Дал бы ты Яшке, ваше благородие, лошадку. Яш, ты б до мельниц скатал.
— Езжай, езжай, — угрюмо сказал Шатунов.
— Пусть на том конце пропустят.
Шатунов кивнул одному
