опустил голову. Набив рты и перестав жевать, смотрят на них первоклассники с соседних столиков.
— Миленький, будьте физиком, математиком, защитите две диссертации… а в школу вам не надо, если вы на таких позициях! Это просьба моя. — Она встала и ушла из буфета.
Виталий поглядел на ее нетронутую ватрушку, на остывший чай и тоже не смог есть. Что-то подняло его из-за стола и послало вдогонку старой учительнице.
— Виолетта Львовна… — Он нагнал ее в коридоре. — Вы не сердитесь. Мне надо подумать…
— Надо! У вас хорошее неглупое лицо. Когда оно без ухмылки. И пока вы здесь, и пока вы ничего не построили, не нужно разрушать: не нужно объяснять детям, что все сигналы бедствия — плод воспаленного воображения, что спасать им никого не надо, а лучше решать задачки про бассейн, где вода переливается туда и обратно!
— Понятно! — Он не сдержал улыбки, но затем сразу нахмурился. — Только дело сейчас уже не во мне… Нехорошая обстановка в классе. Они травят Леню Пушкарева.
— Ах ты господи! — всплеснула руками Виолетта Львовна. — Если угодно, идемте ко мне на урок, я как раз обо всем этом собираюсь говорить с ними.
И она часто-часто застучала своими не по возрасту высокими каблуками. Плетясь за ней, Виталий достал носовой платок, вытирает вспотевшие, как у мальчишки, ладони. Узелок на платке напомнил о тетрадках, что они так и не собраны…
Звонок.
Звонок этот был концом урока физкультуры в шестом «Б» — урока, великодушно превращенного учительницей в баскетбольный матч.
А теперь ни звонок, ни пронзительный судейский свисток не могут остановить этого волнующего состязания!
Здесь все, кроме Пушкарева.
Мяч то и дело в корзине, каждые пять секунд.
Дуть в свисток бесполезно, поэтому физкультурнице приходится изловчиться и в первоклассном «яшинском» броске перехватить мяч.
Сделано!
Шестой «Б» протестующе воет, но учительница, крупная, с кирпичными щеками женщина, молча дожидается тишины, затем спрашивает:
— Счет?
— Сорок три — сорок три!
— Ну и ладушки. Запишем пока ничью. И пойдем одеваться!
— Еще полперемены можно играть! — крикнул Гродненский.
— Ну мы до победы, ладно? — поддержали другие.
— Ну пожалуйста!
— Ни то ни се получается! Это ж курам на смех…
— Еще три минуточки! — клянчат даже девчонки.
Физкультурница свистнула еще раз:
— Разговорчики! Построиться!
Андрюша обратился к ребятам:
— Братцы! Сейчас ведь английский, да?
— Ну!
— А ведь его не будет!
— Почему? — не сообразила Галка Мартынцева, шмыгая припухшим носом.
— Ну, Виолетта Львовна же сказала! Забыли?
— Конечно, сказала! Не будет английского! — завопил Гродненский, исполняя при этом телодвижения из малоизвестной африканской пляски.
Массы твердили об отмене урока так убежденно, что учительница выплюнула свисток, висевший у нее на шнурке… и позволила выбить из своих рук мяч.
— Эй, а вы не врете?
Но над ними уже не имеет власти ничего, кроме игры.
Виолетта Львовна и Виталий в пустом классе. Она — за учительским столом, он — за партой, под которой еле умещаются его ноги. Он задумчио мастерит из бумаги самолетик и, не глядя на Виолетту Львовну, говорит:
— Понимаете, в университете конкурс был втрое больше, не захотел рисковать. А в педвузе ценились мальчишки: там одна пара брюк приходилась на восемнадцать юбок. Я подумал: педагогика в данном случае — вывеска, главное, что я буду на физико-математическом факультете, а там хоть трава не расти…
— А теперь смотрите на меня и думаете: боже мой, неужели это и есть мое будущее?
— Куда мне до вас! — вздохнул Виталий. — Виолетта Львовна, я думаю, что вы необыкновенный человек! У вас — талант, мне бы дольку от него…
— Полно, какое — талант, — перебила она. — От меня бы пух полетел, если б пришлось сейчас сдавать педагогику! Я же не поспеваю за временем, голубчик… Я стараюсь, но мое сердце всегда устает раньше меня самой. Чехов Антон Павлович по-прежнему дает мне больше, чем эти устрашающие карманные детективы-бестселлеры… И чем фантастика, тоже устрашающая и тоже карманная… Наши выездные граждане провозят; попадались вам?
— Да, но моего-то английского хватает только для научной литературы…
— А кое-кто, худо-бедно читающий на языке, увлекается этим очень. Но не я! (Чувствовалось, что она продолжает старый и напрасный вкусовой спор с кем-то.) Теперь — музыка… До «Битлз» я еще дотянулась кое-как, но дальше… Этот рок в целом… какая-то Хиросима в музыке, вам не кажется? Тут уж я точно схожу с дистанции! Детям наверняка я кажусь сломанной антикварной штуковиной из лавки древностей, от этого бывает грустно…
— И все-таки вы счастливая! — упрямо и завистливо сказал он.
— Но такое счастье и вам доступно. Стоит захотеть! Вот слушайте, я нашла это ужасно созвучным себе, будто родная душа писала:
Безумный век идет ко всем чертям,
а я читаю Диккенса и Твена
и в дни всеобщей дикости и тлена,
смеясь, молюсь мальчишеским мечтам… [21]
Хорошо?
— Очень, — признал Виталий и огорченно почесал в затылке. — Очень все верно, только ведь это стихи…
— Вот ужас-то! — закричала Виолетта Львовна. — Это просто ужас! Да почему для вас стихи, Шекспир, Уланова, Чаплин — по одну сторону забора, а жизнь — по другую? Кто поставил этот проклятый забор?!
— Только не я, — засмеялся Виталий и машинально взглянул на часы. — Нет, правильно я угадал, что вы человек счастливый… Вы же часов не наблюдаете… Уже восемь минут как идет ваш урок!
— Как?! — вскочила она. — А где же дети?
Спортзал.
Трое взрослых людей — физкультурница, Числитель и Виолетта Львовна — стоят и смотрят в глаза детям, от которых еще пышет баскетбольной горячкой.
— С чего вы взяли, что Виолетта Львовна отменила урок? — спрашивет Виталий, и по лицу его ясно, что он не намерен шутить.
Ни секунды замешательства. Отвечает целый хор чистых и ясных голосов:
— Она сама сказала!
Виталий оглянулся на Виолетту Львовну — она стояла, прислонившись к «шведской стенке». У нее взгляд, испуганно вопрошающий: милые мои, где же совесть ваша?!
— Неправда! Когда вам это сказали? При каких обстоятельствах? — гневно выясняет Виталий.
— Сегодня утром на бульваре, — улыбаясь, говорит Тамара Петрова. — Ну, Виолетта Львовна, скажите вы сами!
— Да, девочка… — Голос у англичанки дрогнул. — Но в каком смысле я говорила об этом?
— Откуда мы знаем в каком? Мы думали — в обыкновенном! — кричит Гродненский.
— Можно, я напомню? — выступил вперед и обаятельно улыбнулся Коробов. — Вы сказали так: «Сегодня я готова пожертвовать уроком английского. Не наукой единой жив человек». Мы подумали — заболели…
Виталий и физкультурница
