Восемьдесят лет старухе, здоровой выписалась, не знает, каким богам за врачей молиться.
Но опять-таки не всегда. Мне зоб резали и зацепили голосовые связи и еще что-то. Сначала совсем не говорила, потом шепотом, а разрешили громко — сказала и испугалась, как пьяный мужик хриплю. Потом понемножку голос наладился, но уж очень слаба была. Выписали, еле ходила. Закутаюсь, как кукла, и сижу на свежем воздухе. Не лучше и не лучше. Таблетки пью. Все не то. Ну, думаю, подружка, хана приходит. И сама себя заругала: «Да ты что, да разве ты не отцовская дочь!»
И начала двигаться, начала зарядку делать. Ну, смех — свою зарядку выдумала. Рукой кручу, как будто воду из колодца достаю. Шестьдесят девять оборотов (это такой у нас колодец глубокий был) одной рукой, шестьдесят девять другой. И так все знакомые движения. Как будто траву кошу, сено гребу, с правой и с левой руки, будто дрова рублю. Кому рассказать — засмеют. Но только так и встала на ноги. А под радио никак не могла приноровиться зарядку делать.
Выздоровела, пошла на работу, вот, мол, ведь я какой зарядкой занималась, все крестьянские работы вспомнила. Бабы смеются: не водопровод бы, да не отопление и газ, люди бы и не болели, больше б развития физического было.
Ни в больницах, ни на работе, ни днем, ни ночью не забываю о детях. Сейчас уже все сами отцы-матери, и никакой я им не советчик, только переживатель. Слава богу, живут хорошо, не жалуюсь. Как по первому разу сошлись, так и живут.
А мало ли что бывает. Была у нас одна — все ее муж бил. Плачет, жалобится. Ей говорят: «Да ты что поддаешься! Не крепостное право. Он бьет, и ты бей!» — «Ой, да как, да не могу». Еще ей наговорили, укрепили.
Раз он приходит пьяный, она у печки. Ни с того ни с сего ее ткнул. У нее в руках был ухват, так она об него весь ухват исхвостала. Он глаза выворотил: чего это с бабой случилось, с ума сошла?
И больше ведь разу не ударил. И пить бросил. По большим праздникам только.
А один все опять посуду бил. Все, брезгуша, рылся-разбирался. Суп не понравится, он тарелку вместе с супом к порогу. Она мне поплакалась, я и посоветовала: «Он бьет, и ты бей!»
Вот сидит он за столом — бряк об пол тарелку. Она схватила другую: «Ты бьешь, и я буду!» И с маху вдребезги.
Тоже, как рукой сняло, — и суп ест, нахваливает, и тарелки целые.
У меня машинка «Зингер» была. А стало полегче с деньгами, купили электрическую. Рукой не крути, узоры можно вышивать. Пальто стала подрубать — заело. Не идет. Притащила из чулана старую. Вставила. И что ты скажешь — протаранила! Тогда я ее смазала, вроде как в благодарность. Нет, думаю, парень, рано стариков браковать!
Вот заметь, как старики ходят и как молодые. Хотят дорогу спрямить, на угол срезать. Обходить далеко, неохота. По следам заметно, много раз совались на прямушку. Это молодежь. Все быстрей хотят. Туда-сюда, вкривь-вкось.
А старик рассчитает, свернет с одного места и пошагал. А те, кто раньше дергались, и устанут больше и ведь все равно за стариками пойдут…
О сестре своей, Нюре, расскажу. Детям я писала, что болела она, а ведь другое было…
В июне зарядили дожди. Для урожая не страшно — хлеба еще зеленые, но полевые работы остановили, и сестра моя Еня решила созвать гостей. Подумала: начнется сенокос да уборка, когда-то еще соберешься? Тут как раз приехал ее сын-ветеринар. Пригласила родню и знакомых.
За столом подшучивали, что ножки у стола подломятся: так много закуски и стряпни. Первую рюмку подняли. Хозяин дома, Василий, встал: «Ну, спасибо, гости дорогие, не побрезговали приглашением. Жаль только, не всем удалось собраться…»
И вдруг навзрыд заплакала, запричитала другая моя сестра Нюра. Не смогла сдержать горя, не выдержала, вспомнила своих детей, живущих в трех километрах и не сидящих с ней за столом… Потом, когда меня телеграммой вызвали, я все узнала. Мне они по очереди, как на исповеди, все рассказали…
Е н я: …так и испортила все застолье. Она, Нюра-то, как ушла от сына и снохи, жила все одна, одиноко ей. Приходила часто ко мне, плачет, жалуется, голова, говорит, стала болеть. Я говорю Васе, мужу, пусть у нас живет, не стеснит, раз дети так к ней относятся. И стала жить, помогала мне, я ей. Было ей невперенос тяжело, все думает-думает, ходит по двору. Я говорю: «Брось ты, Нюра, не думай, все хорошо будет». А сама понимаю, какое там хорошо, совсем ее сыновья забыли. Спать по ночам перестала.
И вот как-то сидит однажды и говорит, мне даже страшно стало:
— Уйду я, Ень, все равно уйду.
— Куда это ты уйдешь?
— На тот свет уйду, бог смерти не дает, сама попрошусь.
Я поругала ее, что ты, говорю, опомнись, такие слова говоришь. И так наша жизнь коротка, чтоб ее убавлять.
Я-то думаю, ей бы работать на людях, так легче бы было, да уж года не те, силы той нет…
Как созвала я гостей, она мне помогала стряпать. Пельмени затеяли, она вроде как ожила, даже посмеялась: «Ну ты, Ень, каждый пельмешек, как пирожок, загибаешь. Я так не умею». Я рада, что она забылась, не даю ей задуматься, — то, другое готовим, пирог поспел. Командую: «Вынимай. Да за огурцами сходи, луку зеленого нарви». Сама кручусь, и радостно нам стало: совсем как в детстве мы с ней хлопочем, две сестренки. Обе еще пожалели, что нет с нами тебя, Варя.
Но, думаю сама себе, что это мужа долго нет, а я ему наказала поехать да позвать Нюриных сыновей. У нее два сына — Геннадий да Борис, а дочь замуж в Свердловск вышла. Думаю, придут, так не помирятся ли? Они как вроде и не ссорились, а вот такое отношение к ней сложилось.
Вернулся муж, дал понять, что не вышло, а при гостях не стал рассказывать. Сели за стол. Я не успела, наряжаюсь в кухне — зовут меня. «Начинайте, кричу, сейчас выйду».
Вася налил уже и вот только встал — тут она заплакала…
В а с и л и й: …я бы порол таких детей! Что это за дети — мать родную не помнить? Взрослые уже, пора понять, что двух матерей не бывает. Мне Еня велела съездить за Генкой и Борисом. Я
