Нюра сама дверцу открыла, выходит. Я и радуюсь: «Вот, говорю, у тебя, Нюра, как съездили в больницу, так и сил прибавилось!»
Она хотела ответить, но слаба, что и говорить, и чуть не упала. Но Генка успел подбежать и подхватил. Так, на руках, в дом занес.
А когда он ушел, она впервые за какое время улыбнулась. Я подушку поправляю, она говорит: «Сын-то, Варя, говорит, сын-то у меня какой сильный».
Я и шучу: «Тебя таскать — не надорвешься — легче легкого: одни кости. Вот меня бы попробовал кто поднять, глядь-ка, как меня разнесло, ровно квашня». Еня подошла, тоже шутит: «Тебя, говорит, Нюрка, на холодец, а Варьку на колбасу».
Она еще улыбнулась. Я и воспользовалась моментом: «Давайте, говорю, сестрички, соберемся по-семейному, редко видимся. Готовить много не надо, знакомых звать не будем, только родных».
И Нюру быстро уговорили. Генка в тот день еще заезжал, меду привез, но Нюра уснула, так уж будить не стали: спокойный сон — главное лекарство. А его позвали приходить, и Борису велели передать. И пока Нюра спала, посидели мы, поразговаривали…
Е н я: …дети ее, дети довели. Так-то бы чего ей не жить — деньги есть, пенсию платят, но нет, видно, одному-то и с деньгами не жизнь.
Из-за детей расстраивалась. Видишь, Бориса-то изувечило на лесосплаве, на производстве — в тридцать лет на пенсии. Попивать стал. А Генка женился, на много себя старше взял.
А как получилось? Он дружил с хорошей девушкой с лесоучастка. Дело к свадьбе шло. Нюра-то была рада, что сын женится, потому что он к этой вдове, к этой женщине с детьми-то, ходил, прямо сказать, ночевать ходил. Нюра с радости и сказала некоторым, что сын берет молоденькую. Не надо бы ей до свадьбы никому говорить! Вроде бы и своим сказала, а вот свои-то и разнесли. Опять ведь, как тут Нюру осудишь — болтали про Генку, а Нюре стыдно. Чтоб стыда убавить и сказала.
Та баба узнала, у Геннадия выпытывает: «Скажи, Гена, на ком ты женишься, я не обижаюсь, я старая, я понимаю, ты ко мне только так ходишь, я, мол, за тебя рада». Так подъехала — лись-мазь, куда там! Он и сказал.
Баба взяла два дня за свой счет, приехала на лесоучасток, нашла девчонку и говорит: «Ты это чего Генку у меня отбиваешь? Мы, говорит, с ним как жена с мужем живем, я от него в положении». Вот как!
Генка приехал к невесте, та ему отрезала: уходи! Уходи, и все! Слушать не захотела.
Ему бы подождать, она бы, может, и простила, а нет — еще бы нашел: мало ли девок-то?
А он выпил — да опять к этой бабе. И чем она его притянула? И ни в каком ни в положении была. Это уж потом, долго после этого, родила. Нюра тогда сильно переживала и на свадьбу не пошла. Голова у нее еще тогда стала болеть.
Осталась одна — сиротливо. Геннадий к себе позвал. Та в своем-то дому над Нюрой издевалась: что, мол, все равно ко мне пришла. Ляжет Нюра спать — та посудой гремит. Захочет ей Нюра в хозяйстве помочь — не дает, гонит. Вернулась домой.
А Борис со сношенькой часто приходил. Он, как женился, какой-то безвольный стал. Может, от своих переживаний. Нюра рада-радехонька гостям, самой-то ей много ли надо, а они придут, она чего получше — колбаски, конфет купит. Сноха ест, пьет, а потом болтает по деревне, мол, свекровка какая богатая! Конфеты поедом ест. Мне на почте, когда я тебе и Шуре телеграммы давала, так женщины рассказывали, как при них сноха требовала у Нюры денег.
Это кто же такое издевательство выдержит?..
Посидели мы, пока Нюра спала. Много чего перебрали. Все Нюру жалели и все думали, почему же дети так к ней относились? Почему если жалели, то жен не пресекали?
Но что я вспомнила и в чем с Еней не согласилась и саму же Нюру осудила. Еня рано замуж вышла, многого не знала, а я с родителями и с Нюрой жила, видела. Во многом и Нюра была неправа. Плохо она к тяте и маме относилась. Все больше ругней да бранью. Особенно когда муж погиб, она с троими осталась, как переменило ее. Тятя и мама понимают ее горе, но детям-то как объяснишь? Стали подрастать, видели. А потом на нее и перевели.
Грех осуждать несчастного, но и на детей все валить тоже грех. Взять хоть Геннадиеву жену. Не обидно ли ей, что свекровь ее не хотела? Но и оправдывать ее целиком тоже нельзя — неужели не могла скрепиться, не попрекать, поласковей обходиться, когда Нюра у них жила. Как ведь ведется: любишь мужа — цени и родителей.
И Бориса жалко: калека. Думала я, думала, да и думаю: «Господи! Всех можно понять, а человек в петлю полез».
…Вечером собрались. Шура так и не приехала, телеграфом только тридцатку перевела. Конечно, не очень веселое вышло и на этот раз застолье, но хорошо, что собрались.
Крепко я порасстраивалась за приезд. Думаю, грешница: чтоб этой телеграмме после моего отъезда в дом отдыха прийти. Раз в жизни путевку получила. Но опять, думаю, хорошо, что съездила: им-то горя поубавила…
За столом Борис быстро напился: слабый на водку, а сношенька поддает да поддает. А Геннадий все молчит, молчит. Один пришел. Жена-то его не пришла, видно, постыдилась.
Я обращаюсь к нему: «Гена, хоть бы ты выпил». А он ничем-ничего!
Сидел, сидел — вышел. Я за ним: «Гена, Гена!» Он как очнулся: «Тетя Варя! тетя Варя! господи! тетя Варя!»
И только одно: «Тетя Варя! тетя Варя!»
Тут уж мы оба заплакали…
На работе, в гостинице, сдают паспорта на прописку, я все на год рождения смотрю, со своими детьми сравниваю. Все кажется, мои моложе да лучше.
Письма храню. Как не хранить? Летом-то легче: станет одиноко, так и к соседкам схожу или они придут. Все зеленое, солнце, тепло. А зимой снегу наметет под наличники, крыльцо закидает. С работы приду, по пояс протащусь, печь истоплю или так лягу, если устала, особенно после ночной. Почтальонка как только лезет по снегу? Плывом плывет. Я уж боялась — вдруг откажется почту носить? Нет, носит. Немолодая, знает, как письма ждут.
Как не хранить? Если писем долго нет, так старые перебираю, перечитываю. Какие сильнее истерты, значит, от того реже всех.
Или фотографии пересматриваю. На внуков смотрю. Все-то кажется, что в наше родство пошли.
Нынче летом
