называй меня Ефимом Михеичем. Так положено.
- Прости Христа ради, Ефим Михеич! По глупости я, по неразвитости...
- Жалко мне тебя! Попадёшь ты с Евтропием в одну тюрьму. Уж там-то он спуску не даст.
- Не даст, твоя правда, Ефим Михеич! Выручай давай! Век за тебя молиться буду.
- Я тебе вот что присоветую. Иди к следователю и скажи, что на Евтропия не в обиде. Но про меня молчок!
- Ясно-понятно! – кое-как одевшись, старик нараскоряку поковылял в сельсовет и со слезами просил Раева, чтобы тот отпустил Коркина.
- Не по-божески это, – смиренно отвечал Ворон. – Христос учил кротости...
- Чудной ты, право! – сердился следователь. – Я бы на твоём месте не простил. Рана-то серьёзная?
- Ну, как знаешь, – выпроваживая его за дверь, вздохнул Раев. – Глупо это! Бога приплёл к чему-то! Не бога ведь подстрелили – тебя!
- Иди, иди! И ты тоже! – отпустил он Евтропия, удивлённо молчавшего в течение всего этого разговора. – Да винись перед ним.
- Всё равно извинись.
- Как бы не так! Я из-за его тоже немало пострадал. На одну кальцию сколь денег ухлопал! – сохраняя простодушную серьёзность, возразил Евтропий.
- На какую ещё кальцию? – недоумённо взмахнул бровями следователь.
- А на ту, которой свиньям перебитые ноги лечат. Она больших денег стоит...
Глава 38
Хлеба взошли густо, радуя взор. «С хлебцем будем! Дай бог! Дай бог!» – счастливо вздыхали старики, в который раз оглядывая поля близ деревни.
Солнце полоскало золотым ливнем. Земля за ночь не успевала остыть, и шёл от неё дух парной.
Тихо перешёптывались всходы, которые ласкал ветерок, то морщивший сонную гладь Пустынного, то шевеливший копьевидные стебли камыша. Горласто любились утки, прячась в осоке. Степь разостлала тонкого многоцветного узора травяной ковёр... На берегу покачивалась мать-и-мачеха. Лениво потягивалось на полянах зверьё. Чесали шёлковые косы берёзы, хорошея с каждым днём. Девки вытаскивали из сундуков свадебные сарафаны; молодухи, тяжелея, шили распашонки. Забавно взбрыкивали жеребята, тычась в налитое кобылье вымя.
- Будет хлеб! – сулило поле.
Утром выпадали серебряные росы.
В траве шелестели востроглазые серо-зелёные ящерки.
Во ржище, забивая гомон кузнечиков, кутькурутили перепёлки.
Кусты смородины навесили красные и чёрные бусы. Подле них томились голосистые вдовы, с горько-завистливой насмешливостью распугивая таящиеся в кустах парочки...
Полыхало шумное, разбойное лето.
Сизый бор, разомлев на жаре, лениво досказывал мудрёную сказку о жизни, начатую неизвестно когда. Солнце и на него обрушило неистовую мощь своей благодатной десницы, высветив все глухие места. Лопалась кора растущих деревьев. Повизгивали суслики, прячась от жары в темень удушливых нор.
Земля взрывалась сухими трещинами; пучилась болотной тиной; скрежетала галькой дорожной колеи, издолбленной копытами и колёсами.
«Что-то будет!» – истово творя дремучую, мрачную молитву, мозжали старухи.
«Экой сухоты за сто лет не упомню! Разохотилось солнышко!» – плеская на себя водой из кадочки, бормотал дед Семён.
«Беда будет! Беда будет!» – из чёрных зарослей бороды бубнил Ворон, ненадолго выглядывая из-под навеса. Жара гнала его обратно.
Заглушая мрачное карканье воронья, малиново звенели под молотками литовки: колхозники готовились к сенокосу.
Забивая в колышек клин наковаленки, Евтропий напевал под нос «Златые горы».
- На покос собрался, Тропушко? – пропела через ограду Фёкла.
- Туда.
- Печёт?
- До самых печёнок пронимает, едри его в жар!
- А ты кваску испей, да пойдём на речку выкупаемся.
- Нечистики-то! Они вам... – из-под крыши отозвался Панфило. – Меня вчера за гайтан дёрнули...
- Трусливому везде чёрт мерещится! Поди, за корягу задел...
- Добро за корягу! Сам видал: ручищи волосаты да студёны, как у покойника.
В ограду вошла распаренная Агнея. Фёкла нырнула под забор и спряталась в избе. Евтропий снова запел.
- Опять с Панфилихой лясы точишь? – грозно спросила Агнея, вытаскивая из тына палку.
...и реки, полные вина, –
невозмутимо выводил Евтропий.
Всё отдал бы за ласки взора. Чтоб ты владела мной одна-аа...
Палка опустилась на его спину.
- За что, ягодка? – кротко спросил Евтропий.
- Не я ли упреждала, на Фёклу и смотреть не моги!
- Да где ты её видела, Фёклу?
- А у заплота кто стоял?
- Это от ревности у тебя помутилось! Мы вон с соседом разговаривали...
- Неуж примстилось? Ну, не серчай. Я теперь во всякой бабе кровного врага вижу. Так что на грех не наводи...
- Тиранишь ты меня! Другие жёны и приголубят, и бражки поднесут, а ты вечно напраслину возводишь...
- Дыма без огня не бывает. Скоро отобьёшь?
- Кончаю. Паужнать готовь. Скоро, поди, подъедут...
Достав из погреба глиняную корчагу со сливками, Агнея до краёв наполнила ими берестяной туесок с инициалами «К. Е».
- Молоко кажин день присылать буду. С голоду не замрёшь. Прячь от жары в колодец, чтоб не сселось. Да не балуй там. Услышу – на глаза не показывайся!
- Разве я тебе изменю, бурёнушка ты моя!
- То – то. Уезжаешь, значит? – верная привычке всплакнуть при проводах, пригорюнилась Агнея. – Кабы не дитё, сама полетела бы с тобой сизой горлинкой...
- Что ты, что ты, Агнея! – ужаснулся Евтропий. – Где я тебе столь пера наберу на крылья? Придётся весь колхозный курятник порушить. Накладно это... Так что воздержись пока, не летай...
