или из Москвы бежать, или в могилу ложиться.
— Ну?
— Что «ну»? Мы остаемся без Трактора и с товаром. А товар на зеленый «лимон» тянет.
Что за товар?
— Из Штатов. Какое-то химическое вещество. Чуть ли не у вояк американских его тамошняя американская братва стырила.
— Ох, Муравьед… А почему бы тебе самому или твоему пахану этим не заняться?
— Потому что сразу понятно станет, откуда ветер дует. Такой кровавый разбор пойдет, каких свет не видывал.
— Откуда ты про все знаешь?
— У Трактора лепший кореш есть. Так ему Трактор еще больше, чем мне, поднасолил. А свинью корешу подложить — святое дело.
— Почему ты думаешь, что я смогу это сделать?
— Потому что сразу твою породу усек. Чтоб такие Брюсы Ли да не при делах… Ха!
— Как этот товар называется, не знаешь?
— Это, как его… Лед… «Синий лед», правильно.
— Как тебя найти, Муравьед?
— А тебя?
— Меня не найдешь.
— Да и меня непросто. Порхаю, как птичка, с места на место.
— Ладно… — Глеб назвал контактный телефон, который ему для подобных случаев дал Артемьев. — Запомнил?
— Еще бы… Ну как, поможешь, Брюс Ли?
— Помогу.
— За тебя. — Муравьед двумя глотками осушил кружку, подержался за больной бок, потом встал и направился к выходу.
Впервые за все время руководства Комитетом по помилованию на ее заседании Семен Борисович Резников сидел не на председательском месте. К подобным вещам он относился очень ревностно. На словах он презирал бюрократическую, государственную и любую другую систему «насилия над личностью», но внутри что-то непроизвольно начинало петь тонкой радостной струной, когда он подписывал документы или солидно возвышался в начальственном кресле. Ему нравилось быть руководителем, нравилось вершить людскими судьбами.
И когда в его кресло усаживался кто-то другой, это вызывало у него болезненное чувство. Противоестественный страх, что ему уже в это кресло сесть не дадут.
Сегодня Резников забился в самый угол. И его не волновало, что на председательское кресло взгромоздился ветеран ГУЛАГа, старый писатель-маразматик, который сегодня вел заседание в качестве старейшины. Происходящее Резников воспринимал как бы со стороны.
— Копадэе Георгий, семидесятого года рождения, — докладывал об очередном кандидате на помилование член комитета, скульптор. — Восемь изнасилований, три убийства. Учитывая молодость, хорошие характеристики с места жительства в Республике Грузия, плохое здоровье, а также чистосердечное раскаяние, рекомендую заменить пожизненное заключение пятнадцатью годами лишения свободы.
— Надо поддержать, — затряс склеротическими щеками писатель-гулаговец. — Если здоровье слабое, там долго не проживет. Вот, я помню, в тридцать девятом….
Заседание затягивалось. На рассмотрении несколько сот прошений. Й при этом выслушивать воспоминания писателя-зека о былых временах… Народ начинал ворчать. Писателя еле-еле утихомирили.
— Особо опасный рецидивист. Восемь судимостей. Последняя — за умышленное убийство. Отбыл половину срока.
— Нельзя же человека всю жизнь в тюрьме держать — подал кто-то голос.
— Помню, у нас в сорок четвертом под Магаданом… — опять принялся за старое гулаговец.
— Голосовать надо! — публика была готова взорваться.
Резников механически поднимал руку. И очередной убийца, вор или насильник благодаря этому заученному движению выходил на свободу. Очередной преступник еще раз убеждался — закон что дышло, куда повернешь, туда и вышло. Нужно только иметь подходы к тем, кто им вертит.
— Ольга Борисовна Пасюк, осуждена за умышленное убийство трех человек. Использовала клофелин для приведения собутыльников в бессознательное состояние. Трое умерли. Имеет несовершеннолетнего ребенка. В колонии уже четыре года.
— А вот я помню, в сороковом вели два этапа, — Начал писатель. — Мужской и женский… Так оба ринулись навстречу и на снегу друг друга начали иметь. И ничего конвойники сделать не могли. А потом…
— Будем голосовать или нет?
— А, конечно…
— Против — один. Девять — за.
Члены банды несовершеннолетних, терроризировавшей шахтерский пригород, — на свободу… Изготовители спирта — отравители — на свободу… Депутат бывшего Верховного Совета Союза от демократической фракции — растление малолетних — на свободу… Взятка — сорок пять тысяч долларов на свободу…
Резников механически продолжал поднимать руку. Он пребывал в каком-то полузабытьи.
— Нападения на водителей. Всего одно убийство. Голосование.
Резников вновь поднял руку, и соседка — поэтесса в возрасте, прославившаяся в свое время стихами о пионерах и октябрятах, удивленно тронула его за плечо.
— Степан Борисовичу вы что, против помилования?
— А? Что? Я не знаю…
Он растерянно потряс головой.
Резников чувствовал себя в каком-то неопределенно-зависшем состоянии. Ему хотелось застыть между прошлым и будущим. И чтобы будущее не наступало. Он боялся этого будущего. Когда он представлял, что приходит домой, а жена ему говорит, что нет никаких вестей, то хоть вой — жалобно и безутешно. А что, если известия будут? Что, если они ужасные?.. Нет, этого просто не может быть! Так не бывает! Точнее, бывает, но с кем-то другим. С кем-то в другом мире. В его мире это просто не может случиться. В его мире все гладко, все пронизано мелкими страстями, мелкими победами и мелкими неприятностями… Просто не может быть.
— Мошенничество. Фирма «Гарант», махинации с ваучерами. Двести миллионов ущерба.
— Нельзя рубить сук под частным предпринимательством и инициативой… Единогласно.
Света обычно приходила ночевать домой. А когда не приходила, то обязательно звонила. Она знала, что у матери ишемическая болезнь, и всегда сообщала, где задерживается. А тут — ни звонка, ни весточки. Обещала прийти в восемь и не пришла. В одиннадцать Резников поднял всех на ноги, сидел на телефоне, обзванивая знакомых в правительстве и чиновников из милиции. Милиция делала все возможное. Во всяком случае, его так заверили. Но никакого результата. Света пропала. А Резников сидел сжав кулаки, и в груди его ухало расшалившееся сердце.
— Все за? Единогласно, — подвел итог писатель-гулаговец. — Спасибо, коллеги, за такое единодушие. Вот помню…
Он начал какую-то очередную историю, но члены комитета уже задвигали стульями, зашуршали бумагами. Заседание сегодня и так затянулось. Каждый спешил по своим делам — кто на фуршет, кто домой, кто в театр.
— Семен Борисович, на вас лица нет, — положил скульптор руку на плечо Резникову. — Вам помочь? До дома довезти?
— Спасибо, не надо, — покачал головой Резников и поднялся со стула. Пол качнулся под его ногами, и будто чья-то рука стала копаться в грудной клетке. — Я сам. Сам…
Кивая кому-то, что-то невпопад отвечая, он пошел по прохладному коридору, спустился по покрытой красным ковром лестнице.
— До свидания, — кивнул он охраннику и направился к стоянке автомашин.
Охранник козырнул и тут же уставился в пропуск следующего человека.
Далеко ехать за вестями Резникову не пришлось. Вести пришли к нему сами…
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
Артемьева
