двери для нас заперты и над всеми должностями и почестями висит роковая вывеска с надписью: «кроме евреев».
Карл опускает голову. Он молчит.
— Вот в Австрии пробуждается новая политическая жизнь; автономия провинций осуществляется на самом деле — думаешь ли ты, что Галиция пошлет много евреев в числе своих депутатов в государственное собрание? Я уверен, что ни одного. Потому, что даже добрые намерения правительства должны уступить перед предрассудками, которые мы встречаем как в политической, так и в социальной жизни, как будто бы мы были членами подчиненной расы, как индийцы в глазах английских и испанских победителей, — и все это потому, что мы по своему хотим достигать небесного блаженства. Наши противники упрекают нас в том, что между нами нет храбрых полководцев, тогда как они не дают нам даже офицерских чинов, — что мы не занимаемся земледелием, тогда как нам отказано даже в праве поземельной собственности, — что мы исключительно занимаемся торговлею, тогда как это единственная открытая для нас сфера деятельности. Лучше уступить дорогу подобным обстоятельствам, так как мы не в состоянии изменить их, потому что для их основательного изменения нужны: новый дух, другие народные учителя, другие народные книги, просвещенные духовные представители и целая человеческая жизнь. Может быть в других странах лучше — осмотрись. Оставь за собою эту бурю, — нам она ничего не принесет. Если поляки победят, тогда мы останемся как лакеи у праздничного стола: они прислуживают господам, не получая благодарности; добросердечные дают им на водку — больше ничего. Что для нас свобода и право не завоюются, что соловей не нам возвестит день свободы, что нас не введут во владение величественными правами человечества, что, наконец, варшавские евреи, польские евреи таскают теперь камни для чужого здания, — за все это я ручаюсь тебе, и ты можешь поверить мне, твоему старому отцу, который не даром так долго жил, так много видел, надеялся, страдал, и довольно дорого заплатил за свой жизненный опыт.
Ближайший поезд железной дороги увез с собою Карла Гольдгейма из Варшавы и из дома родительского. Отца он уже больше не видел: старик недолго жил после описанных событий и тихо заснул на руках своей дочери, не успев призвать сына, чтобы дать ему свое последнее благословение. Теперь Карл Гольдгейм живет с своей прелестной сестрой недалеко от Кобленца, на Рейне, где он купил себе имение, в счастливом уединении, и ведет трудовую и идиллическую жизнь.
В пятницу вечером, после ужина, когда дети ушли спать, за столом сидели еще Реб Гирш Ландес, жена его, Иентеле, и дочь их Амалия, или Мали. Три пары серебряных подсвечников, с зажженными стеариновыми свечами, стоят на круглом столе, над которым висит еще большой канделябр из позолоченной бронзы, также с зажженными свечами в честь субботы. Реб Ландес расположился у стола с свойственной евреям в субботу комфортабельностью, и, отхлебывая по временам немного вина из стоящего пред ним бокала, слушает болтовню своей дражайшей половины, украшенной колоссальным жемчужным стирнбинделем [27] на голове и блестящими серьгами, усаженными драгоценными каменьями, в ушах.
Дочь сидит над книгой. Она и отец уже «европеизированы», т. е. он носит платье немецкого покроя, а она — маленькую круглую шляпку на богатых черных волосах, длинные платья со шлейфами, и поклоняется модным журналам. Жена еще строго держится «еврейства», т. е. она носит «стирнбиндель», унизанный жемчугом и брильянтами, и всячески старается прибавить к нему новые сокровища. В минуты слабости, при всяком радостном событии, муж должен что-нибудь «прибавить» к её головному убору. Было время, когда этот стирнбиндель был так мал, что Иентеле прибегала к хитрости и между настоящим жемчугом клала поддельные, для того чтобы он имел по крайней мере приличный вид. Всякий раз, когда Иентеле надевала свой головной убор, — а это случалось ежедневно, — можно было слышать сопровождаемые тяжелыми вздохами слова: «когда же наконец Господь поможет мне купить порядочный стирнбиндель».
И Он действительно помог ей.
Гирш Ландес в то время был еще простым арендатором. Он снимал у помещика завод, выкуривал много водки и рисковал на хлеб. Он был отважным спекулянтом, любил рискованные дела, превышавшие его состояние, и, ставя все на карту, постоянно говаривал «todt oder roth» (все или ничего, нищий или миллионер!). Когда вспыхнула война между Россией и Турцией и западными державами, и Австрия должна была выставить обсервационный корпус на русской границе в Галиции, — то хлеб и водка до того вздорожали, что наш арендатор наполнил свои ящики банковыми билетами. Счастье посетило его на долгое время и все что он предпринимал приносило богатые плоды. Вскоре он сделался значительным капиталистом, оставил деревню, переселился в город, где устроился великолепно, и стал так удачно оперировать своим капиталом, точно он весь век свой занимался денежными операциями. Вместе с его капиталом возрастал и головной убор Иентеле. Захочется ли Реб Гиршу, находившемуся в известной степени под башмаком у своей супруги, заменить свой старообразный кафтан новомодным сюртуком, пожелает ли он округлить свою бороду, придет ли ему в голову съездить в Карлсбад, потому что и другие богатые люди туда ездят, захочет ли он записаться в члены клуба, или загладить какой-либо другой грешок относительно жены, всегда в этих случаях в руки последней попадало несколько блестящих червонцев, которые тотчас же превращались в жемчуг и драгоценные камни. Люди удивлялись, как быстрому увеличению состояния Реб Гирша Ландеса, так и тому, что люди жившие в деревенском шинке, так скоро научились сидеть на обитой бархатом мебели, кушать из фарфора, ходить в шелку и отделать свои комнаты великолепными обоями, золотыми рамами, коврами, люстрами. Но госпожа Ландес все боялась, что об ней и об её богатстве будет мало разговору, и потому указывала на это при каждом удобном и неудобном случае. Это указывание на свое богатство сделалось впоследствии её привычкой, от которой она не могла отстать даже в разговоре с своим мужем, своими детьми.
— Почему ты не купишь себе нового талеса, у тебя, бедняжка, денег нет? — говорила она иронически своему мужу.
— Мали, душа моя, как можно тебе надеть такое пальто; это дочь какого-нибудь портного может носить, а не фрейлен Ландес! — говорила она своей дочери.
В городе госпожу Ландес называли «Иентеле ди негидестэ» (богачка), что отчасти означало высокомерная, и когда кто-нибудь хвастал, то насмешливо замечали: «ах, Иентеле ди негидестэ!» Одевался ли кто-нибудь особенно шикарно, носил ли кто много драгоценных камней, все говорили:
