надо. «Моих детей надо положить на одну чашку гирь, а на другую золото», — сказала мне на днях госпожа Коган. Где же, спрашиваю я вас, свет возьмет столько золота, чтоб взвесить всех её пять человек детей?
Хозяева рассмеялись.
— Но я, собственно, для вас имею хорошую партию, — продолжал шадхан. — Молодой человек — картина, говорит на всех языках, играет на флейте, имеет манеры, как урожденный принц, был уже два раза в Лейпциге, а пишет — точно печатное. Вот посмотрите его почерк. Ты, собственно, тоже можешь посмотреть, Мали; тебя порадует такой почерк. Взгляни только, как великолепно написал адрес: Милостивому государю, господину Менделю Пурину, в N. — А в Мали он просто влюблен, заключил шадхан.
— Откуда же он ее знает? — изумленно спросил господин Ландес.
— Он, собственно, её еще не знает, но я ему рассказал об её красоте, её богатстве и образовании. И у него тоже есть деньги, это не то, что там «vorne Füchs und hinten Nix» [32].
— Кто же он такой?
— Он собственно из Ясс. Отец его занимается там торговлей, и называется Михель Цибульник.
— Цибульник! — вскрикнула госпожа Ландес. — Моя дочь будет называться г-жа Цибульник? И это вы нам предлагаете? Девица Ландес выйдет за Цибульника?
— Имя еще ничего не значит, что ж дальше? — спокойно заметил Реб Гирш. — Кто же он такой из дому?
— Отец его был, собственно, арендатором, недалеко от Коломеи, сколотил себе капиталец, переселился в Молдавию и открыл гостиницу.
Иентеле не могла долее усидеть на месте. Она в волнении быстро шагает взад и вперед по комнате, бросая яростные взгляды на шадхана. Она страшно оскорблена: сын арендатора, человек, который называется Цибульник и содержит гостиницу! Разве она для того собирала деньги, брала в дом учителей, выписывала мебель из Вены, а обои из Бреславля, и покупала первые места в синагоге? Разве она для того дает своей дочери 10,000 гульденов, кроме приданого, полного содержания после свадьбы и проч., чтобы она называлась г-жа Цибульник!
— Нет, во что бы то ни стало, — восклицает она с раскрасневшимся от гнева и волнения лицом, — а я поставлю на своем! Именно потому, что эти дон Рануди не хотят со мною сродниться, я заставлю их сделать это! Если они не хотят десяти, то Реб Гирш даст двенадцать, пятнадцать, восемнадцать тысяч гульденов! Он, слава Богу, может. Я последний жемчуг из моего стирнбинделя отдам, а поставлю на своем. Мали будет называться г-жа Коган, мои внуки будут носить имя Коган, чтобы могли сказать: дед — реб Киве Коган, прадед — познаньский раввин, дядя — главный раввин в Праге. Это в моих глазах больше стоит, чем драгоценные камни. Если люди скажут: вот мать невестки реб Киве Когана, то это для меня дороже, чем если они скажут: посмотрите, какое великолепное ожерелье у г-жи Ландес! Понимаете ли вы меня?
— Ну, ну, успокойтесь, любезная г-жа Ландес, — сказал шадхан. — Чего пока нет, то может еще прийти. Я уж, поверьте, в своем деле не дремлю. Я был там во вторник, и г-жа Коган сказала мне «нет, это не для нас». Почему, — спросил я. «Так» — ответила она. Ну их к черту, — подумал я про себя, — и ушел. А теперь я в воскресенье опять пойду к ним.
— И скажите им, — прервала его Иентеле, — что одним иихесом шаббес не сделаешь, и что в наше время банковые билеты самые лучшие иихес-бриф (дворянские грамоты).
— Совершенно справедливо.
— За деньги все можно достать. А вы попробуйте, понесите-ка свое дворянство к булочнику или лавочнику, к портному или сапожнику, увидите, что вы за это получите!
— Совершенно справедливо.
— А что говорит молодой человек, этот философ? — Как его зовут, Мали?
— Мориц, ответила она и покраснела.
— А по-еврейски как?
— Мейер.
— Что говорит Мейер?
— Он разве знает, что живет? — переспросил реб-Мендель. — Ему все равно. Он сидит целый день над своими книгами. Позовут его к обеду, он идет, позовут его жениться, он пойдет жениться.
— Колпак, значит? — спросил г. Ландес.
— Однако человек хороший, и много знает. В Талмуде он как дома, и знает наизусть все, где и что. Отлично знает еврейский язык; а по латыни знает так, что хоть завтра может сделаться доктором; кроме того, он изучал еще математику — это такое счисление. — Одним словом, г-жа Иентеле, конечно, в самом деле не совсем не права. Такой зять — это украшение, но...
— Что же но?
— Собственно ничего. Пусть г. Ландес только раскошелится. А уж вы увидите, что может сделать Мендель Пуриц!
В тот же самый вечер, в соседнем доме, в ярко освещенной, в честь субботы, комнате, сидело семейство Коган. На первом месте у стола сидел хозяин дома, человек уже пожилых лет. Волосы его уже покрыты первыми сединами. Бледное и нежное лице его чрезвычайно привлекательно, глаза выражают ласковость и кротость. Рядом с ним сидит его жена. Она когда-то, должно быть, была очень красива, она еще и теперь хороша, не смотря на её сорок лет. Она носит стирнбиндель из крупного жемчуга. Брильянты и жемчужное ожерелье, которое она прежде обыкновенно носила на шее, она продала, когда дело шло о спасении чести своего дома. Оба они были богаты, когда вступили в брак, и в квартире до сих пор еще можно заметить следы их прежнего богатства; смерть их родителей снова наделила их золотом и драгоценностями. А когда к благородству происхождения и благородству души присоединяется еще и блеск золота, то даже в более высоких общественных кругах и среди более значительного населения человек становится как бы на пьедестале и все смотрят на него с уважением и почтительностью. Не было в городе ни одного почетного звания, которым бы не наделили реб Киве Когана; не было ни одного спора, где бы его не приглашали в судьи; не было человека, который бы желал положить свой капитал в более верные руки, чем у реб Киве Когана; когда говорили о добродетели, великодушии, о благородстве и благочестии, то всегда упоминали при этом реб Киве Когана. И он вполне оправдал все это, и когда в делах постигло его несчастье, то он поспешил продать все свои товары, все свои дома и большую часть драгоценностей, чтобы удовлетворить сполна
