своих кредиторов. Ему почти ничего не осталось, кроме чести, но эта честь его получила теперь еще больший блеск. Мир и любовь, царствующие в этом семействе, строгая честность всех его членов, интеллигенция, господствующая в этом доме, все это окружило их таким ореолом, что самые богатые фамилии добивались чести сродниться с Коганами, не щадя для этого никаких денежных жертв.
Двух дочерей реб Киве Коган уже выдал замуж, и от него не только никакого приданного не потребовали, но он сам еще получил от родителей женихов значительные подарки. Потому что считалось великой честью иметь невестку из фамилии Коган и говорить: «мой мехитен [33] реб Киве Коган», или «моя мехитенесте г-жа Мариам Коган». Таких детей, за которых родителям еще приплачивают, у реб Киве Коган теперь еще трое. Это единственный сын и наследник имени Коганов, Мейер, или как его Мали германизовала — Мориц, и двое полувзрослых девушек, светло-русые головки которых так весело смотрят на жизнь, точно она вся усеяна только неувядаемыми розами.
Мориц Коган из своих двадцати лет две трети провел за изучением Талмуда. Он перерыл все фолианты, и всюду, как пчела, собирал что-нибудь. Он в значительном кругу считается ученым талмудистом, к которому можно обращаться за объяснениями в спорных пунктах. Казалось, что он еще превзойдет отца своего. И он действительно превзошел его, потому что он, кроме того, изучал древние языки, знал по-немецки и по-французски, занимался физикой и математикой, — познания, которые он, впрочем, более скрывал, чем выставлял на вид. Застенчивый, почти робкий, он мало жил между людьми, а более среди книг, рукописей и инструментов; ходили даже слухи, что Мориц Коган пишет ученую книгу, но сам он упорно и краснея отрицал это.
Не смотря на субботний праздник, который обыкновенно проходит здесь в веселой беседе и рассказах, семейство Коган что-то не в духе; глаза матери кажутся заплаканными, муж её молчаливо смотрит на нагоревшие свечи, а сын чертит пальцами на скатерти какие-то фигуры, между тем как девушки грустно смотрят то на родителей, то на брата.
Что же особенного случилось сегодня? Какое несчастье постигло или угрожает семейству Коган?
Двое гостей, которые были приглашены к столу, удалились после окончания субботней трапезы, Оставшись одни, мать стала расспрашивать Морица, которого обыкновенно называла своим «принцем», о причине его задумчивости и молчаливости, которые стали так заметны в последнее время. После непродолжительной борьбы с самим собою, молодой человек решился наконец на геройский подвиг — открыть своим родителям то, что долго скрывал в глубине души своей, что давило его тяжелым камнем и о чем он долго не смел заикнуться, — словом, он открыл своим родителям, что хочет поступить в университет.
— Studiren [34]! — вскрикнули отец и мать, точно пораженные печальным известием.
— Да что это тебе такое в голову пришло, Мейерль? — спросила мать.
— Что же мне тут сидеть, сказал Мориц дрожащим голосом, как ноша на ваших плечах, без надежды когда-либо быть в состоянии заработать то, что необходимо для своего существования?
— Разве у тебя, упаси Бог, нет родителей, которые о тебе заботятся? — спросил отец и лоб его покрылся легкими морщинами.
— Так потому, что Бог сохранил мне моих родителей, я должен до глубокой старости их быть им в тягость? Двадцать лет вы меня кормили, одевали, обучали, давали мне все, что нужно для жизни и для своего развития, и теперь мне продолжать сидеть в своей комнате, жить на ваш счет и не знать, когда, наконец, это кончится?
— Не говори глупостей, — возразила мать. — Ты женишься на богатой девушке, примешься за какую-нибудь торговлю, сделаешься почтенным и уважаемым человеком, и будешь жить, как жил твой отец, твой дед и твой прадед, которые также не ходили в университеты, а тем не менее были уважаемы и почитаемы Богом и людьми.
— То были другие времена, — возразил Мориц. — Теперь и нравы иные, и потребности иные. Прежде довольствовались малым, а теперь человек и при всех своих усилиях едва может удовлетворить тому, чего требует от него общество. И что я буду сидеть хоть, например, за столом у тестя и продолжать это бездействие, от которого многие зятья тучнеют, между тем как требования жизни с каждым днем становятся обширнее, семейство делается многочисленнее, а силы и любовь к труду все уменьшаются от недостатка упражнений?
— Разве непременно нужно вести праздную жизнь? — спросил отец. — Можно годика два, три прожить у тестя, отдавая сперва свои деньги взаймы, а потом мало-помалу начнешь торговать и, наконец, сделаешься купцом.
— Видишь ли, любезный папаша, я часто думал, о том, что у нас в Польше как-то особенным образом делаются купцами. Обыкновенно, если кто-нибудь желает сделаться каменщиком, живописцем, бухгалтером или агрономом, то он сперва приготовляется к этому и собирает необходимые познания и сведения; сперва он учится, потом упражняется и после уже начинает самостоятельную деятельность. У нас же прямо, без всяких приготовлений, бросаются в торговлю с своим и чужим капиталом. Один погибает, другому удается. Разве это солидно? Что же мы после этого: купцы или азартные игроки?
— Ты хочешь быть умнее всего света, — сказал отец. — Разве ты не видишь людей, которые мучились над своими науками, а потом не имели хлеба?
— И таких, — прибавил Мориц, — которые ничему не учились и все-таки обладают богатствами. Это так, но все это одни случайности; а обыкновенно все-таки бывает не так. Я не имею особенной склонности к торговле, но в тоже время ни в каком случае не желаю сидеть сложа руки, и думаю, что из меня что-нибудь может выйти, если я поступлю в университет. Поэтому я хочу отправиться в Пешт, в Вену, или Падую, куда вам будет угодно.
— Никуда! — воскликнул отец. — Сын родителей, занимавших такое положение, как мы, никогда еще не был студентом. Слыханное ли дело — внук познанского окружного раввина будет студентом! Разве реб Мордхе, реб Захарие, реб Моше, реб Тевел Магидс были когда-либо студентами? А верховный раввин разве учился в университете? Кто из нашего семейства учился в другом месте, кроме хедера, иешибота или клауза? Нет, пока я живу, ты не отступишь от прямого пути и не пойдешь иначе, как по стопам твоих предков.
— Я не хочу «расстраивать субботы», — сказал Мориц, поднимаясь с своего места. — Мое решение неизменно. Оставим это на воскресенье.
Когда сын оставил комнату, родители грустно
