сами себя не обманывайте, любезная г-жа Коган. Фрейлейн Ландес девушка красивая, хорошо играет на фортепиано, отлично вышивает, говорит точно по книге; родители дают ей десять тысяч деньгами, кроме всего хозяйства и пр., а если мы хорошо попросим, то и двенадцать тысяч дадут. Разве это не хорошая партия? Разве каждый день найдешь такую партию?
Мариам горько заплакала.
— Да, уж горько и кисло мне, — сказала она, — если я для такого сына не могу достать ничего лучшего дочери Иентеле. Если б существовал еврейский монастырь, я бы послала туда своего Мейера, лишь бы только дети его не называли Гирша Ландеса своим дедом.
— Мариам, — начал теперь г. Коган, садясь ближе к своей жене и смотря ей в покрасневшие глаза с такою же любовью, с какою влюбленный юноша смотрит в томные и страстные глазки обожаемой им красавицы. — Мариам, сердиться ты не должна; ты знаешь — волноваться тебе вредно. Нам, конечно, нечего спешить; но не надо все-таки забывать, что партия с Ландес совсем не так дурна: Мейер остается здесь, под нашим присмотром; Ландес очень богат и считает для себя великой честью — иметь такого зятя. Дочь его недурно воспитана. Чего больше можно требовать от такой молодой девушки? Она скромна, учтива, благонравна, и умна «как день». — Слушайте, реб Мендель. Если Ландес отсчитает наличные двадцать тысяч гульденов, даст три года содержания, кроме подарков, и представит рекрутскую квитанцию за Мейера, на случай если до него дойдет очередь, то мы согласны. Мариам не станет прекословить.
— Боже упаси, — прервала его Мариам.
— Не божись! — удерживал ее муж. — Я так же умен, как и ты, и столько же ценю знатность происхождения, как и ты, но человек должен сообразовываться с обстоятельствами.
— Реб Мендель, придите завтра, — обратился он к шадхану. — Я поговорю с моим сыном. Надо же и его спросить, ведь он уже не ребенок.
— Да этого совсем не нужно.
— Как не нужно? А если он не захочет?
— Что вы это, как ему не хотеть!
— Ну, это еще вопрос. Словом, решено: завтра.
Чрез несколько дней после этого в городе распространилась весть о предстоящей партии между Коганами и Ландесом и произвела немалое впечатление.
Фане-бериесы (аристократы) были сильно возмущены этим имеющим совершиться mesalliance [38] и унижением такого древнего и незапятнанного «иихеса» денежной партией, за которой скрывается арендаторское происхождение. Многие даже не хотели поздравить реб Киве Когана.
— У кого Бог отнимает деньги, у того Он отнимает и ум! — говорили они.
Морица не то, чтобы спросили, а скорее известили о предстоящей его помолвке. Он был создан для книги, а не для жизни. Хотя элегантная, красивая фигура Мали ему отчасти и нравилась, но он не был особенно восторжен, когда родители сообщили ему, что они нашли для него подругу жизни, и что этой подругой будет соседняя барышня.
— Доволен ли ты? — спросила его мать.
— Если вы довольны, то и я доволен, — отвечал он.
По несколько ленивому выражению лица молодого человека можно было заключить, что он не будет особенно надоедать своей жене слишком частыми нежностями.
— А что ты дашь невесте в подарок к помолвке, — спросил г. Коган свою жену, когда все уже окончательно было решено и уже назначен был вечер торжественного обручения. — Что-нибудь нужно же дать.
— Я ей подарю свою булавку с рубином.
— Что ты! Это слишком мало!
— Совершенно достаточно! Дочери Иентеле, право, и в колыбели не пели, что она когда-нибудь будет невесткой Коганов. Самый лучший подарок — это наш Мейерль!
В квартире Ландеса происходила в это время такая суматоха, точно хотели перевернуть все вверх дном. Обойщики и лакировщики, портные, швеи, кондитеры и повара — все работали для предстоящего торжества, все лавки были перерыты; выбраны были самые тяжелые материи, лучшие кружева, великолепнейшие цветы.
— Пусть видят, что мы не деревенские жители, — сказала Иентеле своему мужу, касса которого подверглась сильной контрибуции, — что мы такие же благородные, как аристократическая Мариам. Пусть скажут, что Тноим [39] были царские. Все комнаты будут маринованы.
— Иллюминованы, — поправила Мали.
— Да молчи! — Рыба у нас будет двоякая, обыкновенная и иллюминованная.
— Маринованная, матушка.
— Да что ты меня все путаешь? Она все лучше других знает! Я в один день больше слышала, как говорят по-немецки, чем ты во всю свою жизнь! Итак, у нас будут два сорта рыбы, сардинки, жаркие, всевозможные вина, миндаль и изюм, чай, пять разных тортов...
— Слишком много кажется! — сказал муж.
— Слишком много? Да у нас тут ведь весь город будет! Ты думаешь, я знаю, куда мы их всех поместим? Разве я не говорила сто раз, что наша квартира слишком мала? Если наш сосед Зисель Гутсберг занимает пять комнат, то мы должны занимать десять, пятнадцать! Разве мы можем тут долее оставаться? Семейство увеличивается, и к чему же стеснять себя? Нам, слава Богу, этого не нужно. К чему же деньги?
— Что же, выбросить что ли их?
— Да разве я тебе сказала: брось свои деньги? Разве я дарю их кому?
— Мамаша, душенька, — сказала Мали, сильно краснея, — какой подарок дадут ему?
— Уж ты увидишь! Что-нибудь хорошее.
— Поди ко мне, Мальхен, я тебе покажу, — сказал г. Ландес. — Подарок уже куплен и, надеюсь, он тебе понравится.
С этими словами отец вынул из ящика футляр, в котором находились большие золотые часы и тяжеловесная золотая цепочка, с синей эмалью и множеством брелоков.
— Ну, Мали?
— Очень красиво!
— Это мой выбор! — с торжеством заметила Иентеле. — Тут приносили по крайней мере сто часов, но все это были мелкие вещицы, с тоненькими цепочками. Нет, сказала я, нужно выбрать что-нибудь видное, чтобы по подарку можно было узнать, что он дан богатыми людьми и стоит много денег.
Наконец окончены были приготовления, которые составляли долгое время исключительный предмет разговоров для всего города. Квартира Ландесов блестела сотнями огней; невеста была в великолепном платье из тяжелого шелка, и Иентеле величаво расхаживала в своих блестящих украшениях, раздавая прислуге последние приказания. Все столы были накрыты различными яствами, винами и фруктами. Г. Ландес набил свою лучшую турецкую трубку с великолепным позолоченным янтарным мундштуком, которым он любовался с таким же удовольствием, как жена его
