Бернард Маламуд - Мастер

— Я Бибиков, следователь по особо важным делам. Назовитесь, пожалуйста.

— Яков Шепсович Бок, ваше благородие, хотя в моих глупых ошибках ничего особо важного нет.

— Так вы не Яков Иванович Дологушев?

— Это был идиотский обман. Я сразу признаю.

Бибиков, поправив пенсне, молча смотрел на него. Поднял свечу, хотел от нее прикурить, потом передумал, снова поставил свечу на стол, папиросу сунул в карман.

— Скажите мне правду, — начал следователь строгим голосом, — вы убили этого несчастного мальчика?

Тьма застлала глаза Якову.

— Ни Б-же мой! Ни Б-же мой! — крикнул он хрипло. — Как я мог убить невинного ребенка? Зачем мне это нужно? Сколько лет я хотел иметь ребенка, но такое уж мое счастье, жена не может родить. В душе своей по крайней мере я все равно что отец. И зачем бы я стал убивать невинного ребенка? О таком и помыслить страшно, лучше умереть.

— И давно вы женаты?

— Пять лет, шестой, хотя сейчас я нельзя сказать, что женат, потому что жена меня бросила.

— Вот как? И почему же она вас бросила?

— Если короче оказать, она мне изменила. Бежала с неизвестной мне личностью, в потому я сейчас в тюрьме. Не поступи она так, я бы сейчас был там, где мое место, то есть где я родился. В эту самую минуту я сидел бы за ужином, но вот не судьба. Как солнце сядет, заработал я копейку или же нет, я шел прямо к своему дому. Не такое уж плохое место, если теперь подумать.

— Вы, стало быть, не киевлянин?

— Я не городской, из провинции. Я покинул свои края через несколько месяцев после того, как жена меня бросила, и с ноября я здесь. Стыдно было там оставаться, когда такое случилось. Были еще причины, но эта главная.

— И какие же это причины?

— Надоела моя работа — разве это можно назвать работой? И я надеялся, если немного повезет, получить кой-какое образование. Говорят, в Америке есть такие школы, где взрослые занимаются по вечерам.

— И вы намеревались эмигрировать в Америку?

— Была и такая мысль, ваше благородие, были и другие, и все они кончились пшиком. Хотя вообще я верный подданный царя.

Следователь нащупал в кармане папиросу, прикурил. Затянулся и помолчал по другую сторону стола, разглядывая при свече замученное лицо Якова.

— При вашем аресте я заметил среди ваших пожитков несколько книг, в том числе томик избранных глав из сочинения философа Спинозы.

— Совершенно верно, ваше благородие. Мне его вернут? И еще я беспокоюсь насчет своего инструмента.

— Все своим чередом, если вас оправдают. Вы знакомы с его сочинениями?

— Ну это как бы сказать, — ответил мастер, встревоженный вопросом. — Книгу я прочитал, но не все я там понял.

— Что в ней вас привлекло? Прежде всего, позвольте спросить, что вас привело к Спинозе? То, что он еврей?

— Нет, ваше благородие. Я и не знал, кто он и что, когда мне книга попалась, — его же не очень жалуют в синагоге, если вы читали историю его жизни. Я увидел книгу на толкучем рынке в соседнем местечке, отдал копейку, потом еще ругал себя за то, что потратил деньги, которые с таким трудом достаются. А прочитал несколько страниц, и меня как ветром понесло. Я уже сказал, я понимал не все, но когда вы имеете дело с такими идеями, вас как будто околдовали. Я просто стал другим человеком. Конечно, это только так говорится, я мало изменился со своей юности.

Отвечал он свободно, но разговор о книге с русским официальным лицом пугал Якова. Он меня испытывает, он думал. Но если на то пошло, лучше уж о книге, чем об убитом ребенке. Я скажу всю правду, но не надо спешить.

— Не объясните ли вы мне, что, но-вашему, значит книга Спинозы? Иными словами, если это философия, то что она утверждает?

— Сказать нелегко, — виновато замялся Яков. — Честно говоря, я человек отчасти темный. А в другой своей части я недоучка. Я многого не ухватываю при самом большом прилежании.

— Объясню вам, почему я вас спрашиваю. Я спрашиваю потому, что Спиноза — один из любимейших моих философов, и мне интересно знать, как он воздействует на других.

— В таком случае, — сказал мастер с некоторым облегчением, — я вам скажу, что книга означает разное в зависимости от содержания глав, хотя в самой глубине все и связано воедино. Но по-моему, смысл тут в том, что он хотел сделать из себя свободного человека, и каждый может, согласно его философии, — не знаю, понятно ли я говорю, — все продумав и все связав, если вы согласитесь со мной, ваше благородие.

— Неплохой подход, — сказал Бибиков, — если говорить скорее об авторе, чем о книге. Но слегка коснитесь, если можно, и самой философии.

— Кто же знает, получится ли у меня, — оказал мастер. — Ну может быть так, что Б-г и природа — одно, то же и человек; и богат ли он, беден — это не имеет значена, что-то в таком духе. Да? Если ты поймешь, что разум связывает человека с Б-гом, то ты поймешь все так же, как я. И тогда ты свободен, если ты в разуме Б-жием. Ты тогда все понимаешь. А с другой стороны, вся беда в том, что ты связан Природой, да? Хоть для Б-га это не важно, ибо сам он Природа. Есть еще одна вещь под названием Необходимость, она всегда тут как туг; хотя кому она нужна, и приходится ее одолевать. По штетлу Б-г вечно носится с Законом в обеих руках, но у того, у другого Б-га, хоть они ведает куда большим пространством, гораздо меньше хлопот. В какого ни перестаешь верить, никакой разницы, если у тебя нет работы. Вот вам и Необходимость. И еще я думаю, смысл такой, что жизнь есть жизнь и незачем ее пихать в могилу. Или так, или я не очень хорошо во всем разобрался.

— Если человек связан Необходимостью, откуда же берется свобода?

— Она в твоих мыслях, ваше благородие, если твои мысли в Б-ге. Если ты веришь в такого вот Б-га, и ты ее можешь измыслить. Как бы человек летает над собственной головой на крыльях разума или что-то в таком духе, да? Соединяешься со вселенной и забываешь о собственных горестях.

— И вы верите, что так можно достичь свободы?

— В какой-то степени, — вздохнул Яков. — Очень бы хорошо, но какой у меня опыт? Я мало жил за пределами местечка.

Следователь улыбнулся.

Яков усмехнулся было, но тут же осекся.

— Как по-вашему, то, о чем вы говорите, и есть истинная свобода или человек не может все-таки быть свободен без свободы политической?

Тут надо поосторожней, думал мастер. Политика есть политика. Зачем раздувать горящие уголья, если по ним придется идти?

— Даже не знаю, ваше благородие. Отчасти можно так посмотреть, отчасти по-другому.

— Совершенно верно. Можно сказать, у Спинозы не одна концепция свободы — в Необходимости, говоря философски; а практически — в государстве, иными словами, в области политики и политического действия. Спиноза допускает известную свободу политического выбора, равно как и свободу выбора в образе мыслей, как если бы подобный выбор существовал. По крайней мере он его допускал. Он, вероятно, считал, что цель государства, правительства — безопасность и сравнительная свобода разумного человека. Чтобы человеку было позволено думать. К тому же он полагал, что человек свободней, если участвует в жизни общества, чем ежели пребывает в уединении, как сам Спиноза. Он полагал, что свободный человек в обществе радеет в том, чтобы умножать счастье и интеллектуальную независимость своих ближних.

— Да, наверно, все оно так, ваше благородие, раз уж вы говорите, — сказал Яков, — но что касается меня, тут еще есть о чем поразмыслить, хотя, если ты беден, время твое уходит на другие вещи, само собой понятно какие. И ты оставляешь тем, кому это по плечу, думать о разной-всякой политике.

— Ах, — Бибиков вздохнул. Пыхнул папиросой и ничего не ответил. На минуту в камере повисло молчание.

Я что-то не так сказал? — отчаянно думал Яков. Иногда лучше вообще держать язык за зубами.

Когда следователь снова заговорил, он уже был больше похож на официальное допрашивающее лицо, голос стал сухой, бесстрастный.

— Случалось ли вам слышать выражение «историческая необходимость»?

— Не помню такого. Не слышал, по-моему, но, наверно, могу догадаться, что это значит.

— Вы уверены? Вы не читали Гегеля?

— Не слышал про него.

— А Маркса? Он тоже был еврей, хотя это ему, кажется, не очень нравилось.

— Тоже не слышал.

— Как по-вашему, есть у вас своя собственная «философия»? И если да, то в чем она заключается?

— Если она у меня и есть, то не стоит разговора. Я же только-только начал немного читать, ваше благородие, — извинялся Яков, — и если есть у меня философия, так это, если позволите сказать, что жизнь должна бы стать получше.

— Но как ее сделать лучше иначе как политическими средствами?

Вот она, ловушка, подумал Яков.

— Может, надо, чтобы стало больше работы, — выговорил он, запинаясь. — И чтобы люди были добрее друг к другу. Все должны быть ответственными, иначе все плохое станет еще хуже.