неглубоко, а поток оказался полноводный – чистый и холодный.
Фёдор принёс два ведра, поставил на лавку. Настя глянула на его хмурое лицо, заволновалась:
– А Ваня где? Чё-то случилось?
– Да ничё не случилось, – с досадой откликнулся свёкор. – Пошёл собираться на службу. Это нам с батей делать нечего, а у Ивана дежурство по полку.
– Щас всё будет готово, последняя сковородка, – заторопилась Арина. – Ты, Федя, поставь стол. Солнышко нежарко, поедим во дворе.
Иван вышел уже в полном снаряжении: в зелёном чекмене с жёлтым кантом и хромовых сапогах, при погонах хорунжего, с кинжалом на поясе, только что без шашки – на дежурстве в мирное время можно было без неё. Кузя бросился к отцу и повис у него на шее – очень любил, когда тот надевал казачью форму, и даже трёхгодовичок Федя на ещё кривых ножонках закосолапил за братом и обнял отцовский сапог. Иван погладил его по рыжей головке, и Федя ещё крепче обнял сапог.
У Насти заблестели слезой глаза, так радостно было смотреть на мужа и сыновей, но тут поднялся рёв: заплакали маленькие Черныхи, начал Ванечка, а Никитка подхватил. Видать, стало им завидно, что у двоюродных братишек папка есть, да ещё такой ладный-нарядный, а у них нету.
И тут вдруг распахнулась калитка, и во дворе раздался зычный голос:
– Что это за рёвы-коровы у нас завелись?
– Папка! – взвизгнул Ванечка и помчался к отцу, объявившемуся, словно витязь в сказке. Хоть и не нарядный, в простом штатском облачении, но так же ладно скроен и крепко сшит, да к тому же чёрный чуб волной из-под фуражки и чёрная борода на пол-лица.
Никитка потопал за братом, упал и разразился было новым плачем, но Еленка, тоже на бегу, подхватила его, и все трое одновременно повисли на Павле. А он расставил покрепче ноги и обхватил разом двумя руками своё семейство как самое дорогое сокровище. Да он, пожалуй, и считал его сокровищем.
Завтрак превратился в застолье. Иван с видимым сожалением ушёл на службу – его утешили обещанием устроить ужин не хуже. Ребятишки не слезали с колен отца, Еленка, хоть и держала себя в положенной строгости, однако видно было всем, как она всем существом своим ластилась к мужу.
– Надолго ли, Павел, на этот раз? – задал дед Кузьма вопрос, который вертелся у всех на языке.
Саяпины уже привыкли, что зять появлялся, как привидение, ночной порой и исчезал с восходом солнца. Арина поражалась терпению дочери и её доверию непутёвому мужику. Еленка обрывала любые заходы матери в пределы её семейных отношений:
– Паша не бабник. Он голову за нас положит.
– Ну, ладно, не бабник, – не отступалась мать, – но мужик-то здоровый. Ему семью кормить надобно, а он, как чёрт болотный, то появится, то провалится. Спихнул жену с детками на деда с бабкой и доволен.
– Ну, ежели мы вас объедаем, – взвилась Еленка, – обойдёмся! Я назавтре пойду искать работу.
– Каку работу! Каку работу! Чё ты умеешь?! Мытьстирать да носы подтирать!
– Вот и пойду в школу носы робятёнкам подтирать.
– Чтобы в школе робить, самой поучиться надобно.
– А чё? Читать-писать умею и других поучу.
– Господи! Мало тебе страданий с мужиком, ещё в школу собралась!
– Оставь это, маманя! Со своими страданиями мы и сами разберёмся.
Правда, дальше этого размолвка обычно не шла.
Павел знал об этих разговорах и утешал жену:
– Потерпи, солнышко моё, всё сладится – заживём!
Кузьма и даже Фёдор не вмешивались в дела семейные, поэтому вопрос деда всех очень удивил.
Павел оглядел родню и усмехнулся:
– На сколько дён, не знаю. Можа, на два, может, на неделю. Отпуск у меня.
– Отпу-у-ск! – поразился Фёдор. – Это где ж ты служишь, что ещё и отпуск дают?
– Служу я, дядька Фёдор, на железной дороге, в Бочкарёве. Начинаем строить ветку на Благовещенск. Я там мастером по укладке шпал.
– Это что ж, у нас скоро своя дорога будет? – Арина перекрестилась. – Железная, с паровозами? – Она паровозы видела только на картинках.
– Скоро, нет ли, не скажу, но – будет. А Еленку с ребятишками я забираю. Там у меня комната в общежитии.
– Ой! Правда? – Еленка потянулась, обняла мужа и чмокнула в бороду.
– Ты учительшей будешь. Школу открыли, а учителев нету.
– Какая с меня учительша? – смутилась Еленка, обернувшись к матери, но та вдруг сказала строго-серьёзно:
– Читать-писать умеешь, вот и других научишь.
– Да ладно тебе! – отмахнулась Еленка и вдруг поверила: – Неужто смогу?
– Сможешь, сможешь, – утвердил дед Кузьма. – Маленька была, а читала, что твой пономарь.
– Еленка – учительша? – Фёдор словно попробовал редкое в семье слово на вкус. – А чё? Дело Павел говорит! Есть же казачьи школы, стало быть, и казачьи учителя надобны. Они уже есть, однако, мало, не хватат.
– Школа там не казачья, обычная, – сказал Павел. – А кака разница? Да никакой! А директором школы – жена моего начальника. Кстати, он – брат моего другана Дмитрия Вагранова. Помните, мы вместях приезжали?
– А сам-то Дмитрий где? – поинтересовался дед. – Они ж сыновья моего товарища боевого, порученца графа Амурского.
– Дмитрий на каторге, – хмуро сказал Павел. – Лет пять ещё кантоваться.
– Ты сам-то уже не в розыске?
– Да вроде нет. Паспорт имею на свою фамилию.
– Мать бы съездил навестил, – сказала Арина Григорьевна.
– Мать веснусь [25] померла. А сестре я и вовсе не нужон: всё хозяйство ей досталось.
– Да, хозяйство, – встрепенулась Еленка. – Раз уж мы уезжаем, на тебя, Настёна, мой дом переходит. Хозяйствуйте тут с Иваном.
– А как же вы? – еле вымолвила ошалевшая от нежданной радости Настя.
– А мы, даст Бог, не вернёмся, – ответил за Еленку Павел. – У нас своя дорога.
– Добро! – сказал дед Кузьма и снова взялся за газету. – Федя, ты мне добудь газетки с этими «босяками» да «язвами». Давненько я так не смеялся.
Не знал, да, пожалуй, и не мог знать старый казак, бывший молотобоец и плавильщик, никогда и ничем не интересовавшийся, кроме своего конкретного занятия в своей конкретной жизни, что за всеми этими придуманными подписями скрывается один человек – беглый ссыльный, тайно приехавший на край света в надежде, что тут до него руки жандармов не дотянутся. В ссылку сибирскую (глухую деревню в енисейских дебрях) был отправлен за революционную пропаганду эсеровского толка среди крестьян и сатирические стихи и эпиграммы на сильных мира сего. В ссылке едва не погиб из-за отсутствия заработка хотя бы для пропитания, потому и сбежал.
Звали пропагандиста Фёдор Чудаков, и было ему в то время неполных двадцать лет. Сбежал Фёдор не один, а с товарищем по
