они стояли молча, упёршись лбами и положив руки на плечи друг другу. Потом до глубокой ночи сидели за чаем и говорили… говорили…
Естественно, первым делом рассказали о личном. Чаншунь поведал о том, как стал командиром крестьянского полка. Неграмотные крестьяне, раскрыв рот, слушали его речи о революционерах, о великом вожде Сунь Ятсене и трёх народных принципах, на которых должен строиться новый Китай.
– Что это за принципы? – спросил Сяосун. – Я ведь теперь человек военный и далёк от политики.
– Что ж, я тебе лекцию буду читать?
– А ты коротко, в нескольких словах. Я всё же не безграмотный крестьянин, чему-то успел научиться.
– Ну, коротко – это гражданский национализм, народовластие и народное благосостояние.
– Со вторым и третьим, в общем, всё понятно, а вот гражданский национализм – это что? Просто национализм я понимаю, а вот гражданский…
– Это национализм, основанный на равенстве всех проживающих в государстве. Вот у нас в Китае, можно сказать, пять основных национальностей: ханьцы, это мы с тобой, маньчжуры, монголы, тибетцы и уйгуры. Мелкихто очень много, а основных – пять. И все должны иметь равные права и в народовластии, и в народном благосостоянии.
– Это ещё почему?! – неожиданно рассердился Сяосун. – Маньчжур всегда было мало, а они управляли всеми и нас за людей не считали.
– Поэтому и надо для начала свергнуть власть Цинов и учредить республику.
– Да Цинов, считай, уже свергли. Наши воинские части были последними, которые Цины бросили на свою защиту. Курсантам нашего училища досрочно присваивали офицерские звания, я вон сразу получил капитана, но честно скажу: мы просто не хотели их защищать. Поэтому вы нас так легко и победили.
Чаншунь засмеялся.
– Ты чего? – не понял Сяосун. – Не веришь?
– Верю, конечно. Мне рассказали, что ты десять человек расшвырял, как котят. Если у вас все такие…
– Нет, – Сяосун тоже засмеялся. – Я такой один. Школа шаолиня.
– У них годами учатся.
– У меня ускоренный курс, ну и способности тоже.
– Слушай, брат, если вы не хотели защищать Цинов, так, может, ты перейдёшь на нашу сторону? Вместе пойдём на Пекин. Будем служить возрождению Китая.
– Возрождение Китая – это мысль, – медленно сказал Сяосун. – Пожалуй, самая подходящая.
Чаншунь протянул руку, и Сяосун крепко пожал её.
– От Цзинь есть известия? Как они там с Сяопином?
– Нет, – вздохнул Чаншунь. – Сам понимаешь, какая сейчас почтовая связь. Революция, не до писем!
– А я женился, – вдруг объявил Сяосун.
– Вот это здорово! – обрадовался Чаншунь. – Кто она?
– Ещё девочка, – смутился Сяосун. – Шестнадцать лет. Пань Фэнсянь.
– Ну, какая же девочка?! Шестнадцать – самое время выходить замуж.
– Да мы пока неофициально…
Сяосун представил себе то утро, когда они с Фэнсянь проснулись в гостинице в одной постели. Как она в ужасе вскрикнула, заметалась, ища укрытия, а он её успокаивал… Обнял, прижал к груди, гладил ласково по блестящим чёрным волосам, целовал прекрасные глаза… а потом… потом… Что было потом, он мог мгновенно вызывать в памяти, и всегда эти воспоминания прокатывались дрожью по всему телу. Вот и сейчас…
– Мы с Цзинь тоже пока неофициально, – прервал Чаншунь его затянувшуюся мечтательность. – Вернусь из похода и оформим законный брак. Я очень скучаю, хотя кажется, что некогда скучать. Я её поручил одному товарищу… Марксист, но, тем не менее, он хороший парень.
– А не боишься, что она марксисткой станет?
– Уже стала. Мы перед моим отъездом даже поссориться успели. – Чаншунь кисло улыбнулся. – Идейные разногласия.
– Где много любви, там много ошибок, – глубокомысленно сказал Сяосун. – Так сказал великий Учитель.
– Где нет любви, там всё ошибка, – закончил суждение Чаншунь. – Я читал не только труды Сунь Ятсена.
– Уж не назло ли ей ты уехал? – с вкрадчивой осторожностью спросил Сяосун.
Чаншунь засмеялся:
– Намекаешь на ещё одно суждение Кунцзы: «Самые ошибочные поступки – назло»? Но там есть и продолжение: «Самые глупые поступки – ради. Самые сильные – вопреки». Можешь считать мой поступок глупым, потому что я воюю ради справедливости, но я считаю его сильным, так как поступаю вопреки желанию личного счастья.
– Извини, но тогда твой поступок глуп вдвойне.
– Почему?!
– Потому что все поступки всех людей – хоть крестьянина, хоть императора – основаны на желании личного счастья. Ты вот сказал: служить возрождению величия Китая…
– Я немного не так сказал, ну да ладно.
– Неважно, как ты сказал, важно – что сказал. По-моему, если каждый будет бороться за личное счастье, быстрее наступит общее, и тогда легче возродится наша Поднебесная.
Наступило молчание. Похоже, Сяосун сказал главное – и за этот вечер, и за всю прожитую, да, пожалуй, и за всю будущую жизнь.
– Ты знаешь, – произнёс наконец Чаншунь, – после твоих слов мне дышать как будто легче стало. Я как-то по-другому увидел всё, что было со мной, и всё, что будет, тоже.
– Важней всего, брат, правильно увидеть настоящее. Не только тебе, всем нам вместе и каждому в отдельности.
– Ну ты, брат, сам Кунцзы, – засмеялся Чаншунь. – Что ни слово – золотое суждение. Хоть садись и записывай.
– А почему бы и нет? – усмехнулся Сяосун. – Странно, почему я об этом не думал раньше?
29
12 декабря, в пятницу, перед самым ужином неожиданно объявился Павел, да не один, а в компании с пожилым китайцем. Зашли с мороза забусевшие, бороды и брови в седом куржаке, на плечах – хлопья снега. В кухне, где собрались старые и малые Саяпины и Елена с Ванечкой и Никитой (полуторагодовалая Лизуня на руках матери), было жарко, и вошедшие сразу стали обтаивать. Павел схватил висевший на крючке рушник, обтёр сразу почерневшую бороду и передал полотенце спутнику.
– Прошу любить и жаловать – Лю Чжэнь, – указал Павел на китайца. – Глава китайской артели у меня на участке на строительстве «железки». Фёдор и Иван, вы его, наверно, помните…
– Помним, помним, – прервал Фёдор зятя, обнимая постаревшего соратника по рейду на Харбин. – Лю, ты чёй-то совсем высох! Хворь, ли чё ли, одолела?
– Ты, батя, забыл: он всегда такой был, – пробасил Иван, в свою очередь тиская Чжэня, который что-то хотел сказать, да, видно, воздуху не хватало.
Павел тем временем скинул борчатку, ухватил в охапку Еленку со всеми «чернышатами» и утащил за навеску, отделявшую столовый угол от кухни. Там они и затихли, негромко воркуя о своём, сугубо семейном. Казалось бы, всего-то неделю назад расстались, Еленка с детьми погостить приехала, а вот поди ж ты, соскучились!
Лю Чжэня раздели, усадили на почётное место; дед Кузьма извлёк откуда-то квадратный штоф зелёного стекла, разлил по стопкам, не забыв и Арину, и поднял свою:
– Лю Чжэнь, ты по-русски
