Саяпиных остановились ещё одни одноконные сани, из которых выскочили четыре человека с красными повязками на рукавах. Двое были с ружьями без штыков. Они сразу разделились попарно: одна пара вошла во двор Саяпиных, вторая торопливо пошла к дому Шлыков.
Едва первые вошли во двор, как увидели в проёме двери в подклет колышущийся неровный свет.
– Держи оружие наготове, – сказал по-китайски тот, что был без ружья, сам вынул револьвер и направился к свету. Второй последовал за ним.
Сдавленный женский крик, раздавшийся из глубины подклета, подстегнул их движения, но не лишил осторожности. У самого входа они одновременно замерли и прижались к стене. В проеме показался солдат с винтовкой, волокущий за волосы женщину в шубейке. Женщина рыдала, хватала солдата за руку, но он не обращал внимания. Выволок её наружу, не заметив притаившиеся фигуры.
– Щас ты, сука брюхатая, со своими ляжешь и успокоишься. – Он потащил её к телам на снегу, и вдруг остановился, ощутив приставленный к позвоночнику ствол револьвера.
– Тихо, товарищ, не оборачиваться, – с лёгким китайским акцентом сказал по-русски голос за спиной. – Сколько наших в доме?
«Наших» прозвучало с явной насмешкой, но испуганный солдат вряд ли это заметил. Он выпустил из руки волосы женщины – она, рыдая, упала на тело Фёдора Саяпина – и выдавил из себя:
– Трое. – И без вопроса добавил: – Ещё один пошёл в соседний дом.
– Умница!
Лёгкий удар сбил с головы солдата папаху, но зато следующий, рукояткой револьвера в шею, был беспощадным: красногвардеец рухнул, даже не охнув.
– Хундан [37]! – выругался ударивший.
– Что делать дальше? – спросил второй по-китайски.
– Патронов не жалеть на этих ублюдков, – ответил первый. – Пошли в дом. Но помни: в поспешности скрыты ошибки [38].
– А эта женщина? – второй показал на тихо плачущую над трупом фигуру.
– Ей сейчас никто не угрожает. Она подождёт.
Они ушли в дом, и вскоре три выстрела, почти неслышимых за стенами дома, прекратили погром.
Китайцы вернулись к потерпевшей.
– Женщина, ты кто? – спросил первый по-русски.
– Настя я, Саяпина. – Женщина поднялась. – Жена есаула Ивана Фёдоровича.
– Она беременна, – сказал второй по-китайски.
– Вижу, – ответил первый. И спросил снова по-русски: – А где Иван? Я его друг Ван Сяосун.
– Не знаю. И наши дети где-то спрятались. В соседнем доме. С ними Елена должна быть. Вот их дочь. – Настя кивнула на трупы. – Это – папаша и маманя Вани и Елены.
Неровный огонь из дверей подклета, до того слабо подсвечивавший тела убитых, вдруг, словно кем-то подхлёстнутый, рванулся наружу, как чудовищный зверь, и его языки стали жадно лизать деревянные стены.
– Жалко, – сказал по-китайски второй китаец. – Хорошая фанза была.
– Какая тебе фанза! Большой дом, как у личжэна.
– Нам не потушить.
– И не стоит. Тут некому больше жить. Пойдём, Настя, – обратился Ван по-русски к женщине, заворожённо смотревшей на огненного зверя, пожирающего дом. – Поможем Павлу и Илье.
Они гуськом (впереди – Сяосун, за ним – Настя и второй китаец) пошли по дорожке между усадьбами и через несколько шагов обнаружили на снегу тела Ивана и деда. Настя, взвыв, упала на мужа, а китайцы занялись дедом. Он был без признаков жизни, и Сяосун вернулся к Насте и Ивану.
Настя, рыдая, что-то бормотала, приподнимая и снова роняя голову на грудь мужа, Сяосун молча стоял над ними, тоже по-своему горюя, как вдруг Иван завозил по снегу руками, словно что-то искал, и гулко закашлял.
– Живой! – вскрикнула Настя. – Родненький мой!
С помощью Сяосуна она посадила мужа на снег и поддерживала его, прижавшись грудью к спине, обнимая за плечи.
Иван перестал кашлять, покрутил головой и уставился чёрными впадинами глазниц, в которых утонули сами глаза, на присевшего перед ним Сяосуна.
– Ты кто?
Пожар уже охватил половину дома, и отсветы огня плясали на лице китайца.
– Не узнаёшь?
– На братальника похож… Сяосуна…
– Я и есть Сяосун. Узнал – значит, будешь в порядке.
– Настя! – заметался Иван. – Где моя Настя?! Дети?!
– Тут я, Ванечка, туточки! – Настя ещё крепче прижалась к мужу.
Иван застонал, схватился правой рукой за грудь, ниже плеча.
– Куда?! Куда тебя ранили, родной мой?!
– В грудь ранили, чуть выше сердца. Потихоньку ведите его к саням, – сказал Насте Сяосун и по-китайски приказал своему спутнику: – Осторожно усадите в сани. А я поищу детей.
Вторая пара – это, и верно, были Павел Черных и Илья Паршин – проникла в дом без проблем: входные двери были распахнуты настежь. В сенях темно, хоть глаз выколи. Из сеней лестница вела наверх, в теремок, дверь налево – в кухню и горницу, дверь направо – в спальные комнаты.
Прислушались – сверху доносился шум, какая-то возня. Потом – вскрик, не женский – какой-то рычащий, будто звериный. Павел, Илья за ним ринулись вверх по лестнице.
В «теремке» было тоже темно, слышалось какое-то шевеление. Павел чиркнул спичкой и едва не выронил её при виде открывшейся картины. На их семейной кровати лежала Еленка в разодранном платье, видимо, без сознания. У её ног, уткнувшись головой в край кровати, стоял на коленях мужик в солдатской шинели, в спине его торчала рукоятка ножа. У окна, держась за штору, притулился племянник, шестнадцатилетний Кузя. Его трясло.
Спичка погасла. Стало темно, однако перед глазами Павла, словно отражение увиденного сейчас, полыхнула жарким летом комната в фанзе Ван Сюймина, распластанная на кане Цзинь в разорванном ципао, и он сам у её ног с ножом в спине.
Тот давний июль окатил его волной удушающего стыда, обессилил так, что он ухватился за стоящего рядом Илью и прохрипел:
– Дети!.. Кузя, где дети?!
– Сейчас приведу, дядька Паша…
Илья увидел, как от окна метнулась чёрная фигурка, услышал, как по лестнице простучали вниз бегучие шаги.
– Илья, помоги…
Паршин закинул ружьё за спину, помог Павлу взять жену на руки и придерживал его, не давая оступиться, пока спускались вниз и заходили в одну из спален.
Там Павел сел на скамью под окном; он держал Елену, как ребёнка, покачивал и тихо-тихо скулил от невыносимой боли, сжавшей сердце и не дающей вздохнуть. Илья стоял, прижавшись к стене, и молчал, не зная, что делать.
– Вот вы где! – громкий голос Сяосуна не только разбил звенящую тишину, но и заставил очнуться Елену.
Она вздрогнула, приподняла голову, всматриваясь в лицо Павла, зарозовевшее от проникшего и сюда отблеска пожара, потом обхватила свободной рукой его шею, прижалась и зарыдала в рабочую суконную куртку:
– Пашенька, я ему не далась…
– Слава Богу, жива, – сказал Илья и перекрестился.
Павел поцеловал жену в растрёпанные волосы. Они не сразу заметили, как
