с двумя нелепыми зеркальными колоннами с трудом умещалось целых четыре столика, а в меню были представлены только кофе, чай и семь видов заветренных десертов (вышеупомянутый круассан с ванильным кремом, эклер, ромовая баба, чернослив в шоколаде и ещё какая-то фигня (то и дело взгляд её останавливался на ромовой бабе)). Но для чего это? Никто не заходит сюда, никто не снуёт по улицам и не стоит в очередях за кофе.
Люди, люди! О смертный род!
Жизнь людская, увы, ничто!
В жизни счастья достиг ли кто?
Лишь подумает: «Счастлив я!» –
И лишается счастья.
Софокл. Царь Эдип
Случайно забредшие в «Ренисанс» студенты близлежащего института представляли собой яркие инородные вкрапления, которые активно подавлялись коллективным иммунитетом; я же тихо сидел в углу и отчётливо ощущал это невидимое давление, с которым на первых порах и сам был вынужден столкнуться. Я не знаю, как точнее описать характер этого выталкивания: это и не пассивная агрессия, и не откровенное игнорирование, нет, скорее, так рисуют в своём воображении гиблые места, где компас в чаще леса вдруг начинает хаотично вращаться, а стволы деревьев нездоровым образом искривляются, – но без компаса и деревьев; и ещё эта тишина, да, точно, густая тишина, довлеющая над бытовыми шорохами и отрывистыми репликами, – она не исчезает полностью, нависает волокнистой тенью над головами, вынуждая незваных гостей то и дело поглядывать сквозь разводы на проезжающие за окном автомобили. Забавно было наблюдать за тем, как наиболее самоуверенные и импульсивные из них не могут найти себе места, ищут, к чему бы придраться, но, неспособные постигнуть загадку заведения, быстро ретируются с оскорблённым видом. Частенько захаживали парами, и почти сразу живые улыбки сходили с лиц гостей, будто натыкаясь на могильную плиту, спрятанную за винтажной дверью с колокольчиками. Тонкие, деликатные натуры быстро замыкались, неспособные продолжить беззаботную беседу о субботних похождениях и скатившихся в помойку сериалах. Смельчаки же, решившие почитать тут какую-нибудь занимательную книженцию, наподобие набоковской «Ады» или вольтеровского «Кандида», редко продвигались дальше одного абзаца: неуютность вынуждала задницы их ёрзать на жёстких деревянных стульях, а носы и веки – без устали требовать к себе внимания костяшек пальцев. К тому моменту я уже отчасти примыкал к «Ренисансу».
888
Шантаж без предъявления требований.
Четыреста тридцать четыре тысячи четыреста рублей: шестьдесят по пять, восемьдесят четыре по тысяче, семьдесят две пятисотки и сто сорок четыре сотки плюс разорванный конверт с сургучной печатью «Совершенно секретно». С Надиными расходами этого хватит лет на, за которые она постарается найти оправдание своей непутёвости. Цель не просто понять, почему все эти события происходят с ней, цель, в конце концов, одна – тишина. Безо всяких излишеств: не нужно дворцов, яхт, роскоши, даже путешествия излишни. Скромное жилье, тишина. Пусть не десять лет, и не два (с учётом инфляции) – какая-никакая пауза, ей хватило бы, чтобы намечтаться вдоволь, разобрать скопившийся хлам. Если бы у каждого человека был час на передышку хотя бы раз в день, облик мира был бы иным: без отвратительных мегаполисов, где каждый норовит залезть другому на голову. А может, и нет. Устала, устала, устала – вертит мобильный в руке. Тошнит буквально ото всего – отложила. Пусть не год, но хотя бы месяцок, но что дальше, чего ждать от себя?
«Желания – потому что нет желаний. Самое точное движение – которое вовсе не совершается. Больше всех от жизни берёт тот, кто не берёт ничего. Есть ведь люди, не приспособленные ни к существованию в обществе, ни к суете, ни к действию в принципе. Они-то, может быть, суть самые честные, ибо стоят в тени жизни и не относят себя к большему, скромно довольствуясь меньшим, таким образом скорее приближают себя к ночной статике, чем те, что прут к единению напролом».
Быстренько записала, отправила и снова отложила.
Себя не перещеголять. Альпийские пейзажи идеальны, Доломитовые Альпы, скромный домик, маленький-маленький, размером с человеческое тело, повторяющий форму Нади, расширяющийся и сужающийся в процессе дыхания, с окнами ровно под глаза. Ступени: раз, два, три, четыре – шесть! Вокруг суетятся фигурки горожан. В этом смоге меркнет солнце. А тот парень? Не ждёт. Ни за одним углом, ни за одним плащом. Как ещё можно оправдать его действие и взгляд? Чёрт с ним, я в Альпах; пусть, если хочет, ложится рядом на склоне в своей известковой раковине – всё равно, лишь бы не мешал. Будь зрителем в первом ряду, я преподам тебе наглядный урок, как себя не ненавидеть. Пусть и старик с трубкой, и сержант, и двое нападавших – если они были на самом деле, а хоть бы даже и не были – всё равно пусть лежат тут же, и все будущие посягатели, и все предыдущие, каждому по деревянной коробке…
888
Не единожды я становился свидетелем того, как за барную стойку подсаживались люди, внешне, на первый взгляд, не связанные друг с другом (среди них были и дети, и разного сорта прощелыги в соломенных шляпах, и карикатурные представительницы древнейшей профессии, и состоятельные дамогоспода, и почтенные старики). Они нависали над бурой поверхностью стойки и что-то сосредоточенно шептали, изредка поднимая глаза на хозяйку, как если бы искали одобрения для своей исповеди. Это выглядело чертовски подозрительно.
До моего слуха порой долетали обрывки политических интриг, тренды в соцсетях, завтрашние котировки, пасхальные яйца, характеристики отпаривателя, нюансы прохождения компьютерных игр, народные методы лечения диатеза… Хозяйка им что-то отвечала, но докопаться до сути разговора было практически невозможно, а после они обменивались конвертами, и посетители, растёкшись в блаженной улыбке, покидали помещение.
Я же предпочитал скромно выпивать чашечку неразбавленной нефти (настолько крепким был кофе) и ещё одну брать с собой, чтобы, перейдя мост, прикончить её в сквере на набережной за созерцанием не успевших стать мне привычными огарей.
888
Ритм. Это когда лежишь на обмёрзших камнях меж рельсов, а над тобой проносится поезд. Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, из последнего вагона вдруг просыпалось зерно. Должно просыпаться, но гружёный состав всё не заканчивается и не заканчивается. И куры не приходят и не клюют зерно, и гуси не приходят и не щиплют зерно. Так пролетает одна неделя за другой, днём и ночью удары колёс о термозазор терроризируют неумолимым приговором. При первом приближении возникает зыбкая уверенность, что таким образом проявляется банальный побег от себя самой.
Не светает.
Мигрень. А может быть, ты уже мертва и таков твой персональный ад? А вовсе не другие… И каждый вагон – это частичка прошлого, разбросанные повсюду осколки стекла, по которым ступаешь босыми ногами, но вызывают они не столько физическую боль, сколько брезгливость. Помыть раны двадцать раз, почистить зубы десять. Ты можешь настойчиво пытаться выкинуть из памяти вчерашний день, убеждать себя в том, что это про другую какую-нибудь Надю, а ты – ты живёшь совсем иной жизнью – скучной, пассивной, бездейственной…
Другая Надя, совсем другая…
О чём вообще речь?
Один и тот же сон, изо дня в день, проще вообще не спать.
Невыносимая псевдомигрень. Улизнуть от себя не удастся, как ни крути, действительность всегда на шаг впереди, так что ни сам побег, ни его торжественное утверждение никакого иного характера не носят, кроме дешёводраматического. Твоя жизнь не пуста, нет, она сгнила в местах чужих прикосновений, сделалась рыхлой, мёртвой… можешь из кожи вон лезть, можешь танцевать, а можешь вообще ничего не предпринимать – она останется такой, и тебе придётся с этим как-то жить.
Придётся ли?
Вот-вот, кажется, в тишине проявится нечто, но, как бы я ни напрягала слух, его вновь и вновь спугивает глухой отстук, заполняющий пустое помещение. Звенят колокольчики, степень помола, рожок, фильтр, писк микроволновки, бумажные стаканчики, добрый день, добрый вечер или доброе утро, сахар по вкусу, цейлонская корица, миндальные сливки, гирлянда, эклеры, V60 – всё повторяется бесконечное количество раз, но стойкое любопытство продолжает жадно вслушиваться в паузы между ударами сердца. Пульс: от смены к смене, а в промежутках – ничего. Моя жизнь обуславливается близорукостью, при помощи которой мне удаётся хранить секрет окружающего мира от себя самой: я искренне верю, что я есть, я проговариваю это по сто раз на дню, но я
