тарелки и бокалы в посудомойку. – А у тебя как дела? Ты ушла из студии?
– Какой студии?
– Той, где ты позировала. А их было много?
– Что?
– Я всегда хотела спросить: как ты не уставала от одного и того же?
– Погоди секунду. – Отложила телефон и умыла лицо ледяной водой.
В это время зазвонили колокольчики. Степень помола, темпер, рожок, плюющийся звук капучинатора, «сколько с меня», сахар и корица по вкусу. Степень помола, темпер, рожок, плюющийся звук капучинатора, «сколько с меня», сахар и корица по вкусу. Степень помола, темпер, рожок, плюющийся звук капучинатора, «сколько с меня», сахар и корица по вкусу.
– Нет, – Надя отчётливо чувствовала, как раздражение копится внутри. – Меня всё устраивает.
– Я получила твой рисунок. Точнее, тот, что срисован с тебя.
– Какой рисунок?
– А ты мне много рисунков за семь лет переслала? Тот самый, что разорван на части. Одной четвертинки не хватает, но даже так меня поразило знаешь что? Не наше с тобой очевидное сходство, а наше с тобой разительное несходство. Визуально это буквально моё тело, и в то же время – совершенно не моё. Красиво, но всё равно больно… мне больно, Надя. Не клади мне под дверь больше ничего подобного, пожалуйста. Конверт могли вскрыть девочки.
– Но я тебе ничего не посылала. Это не я…
– Ты будто сама не своя. Как ты себя чувствуешь?
– Я ничего не понимаю. Мне просто нужно разобраться кое в чём…
– Нет, тебе просто нужно перевернуть страницу и двигаться дальше.
– Как ты сказала? Какую страницу?
– Надя, я чувствую, что у тебя происходит внутри что-то нехорошее. Если захочешь это обсудить, звони в любое время. Мы больше чем просто одна кровь.
– Хорошо. Но…
– Ты меня услышала?
– Да.
– Целую.
– И я… тебя.
Сестра положила трубку, какое-то время Надя продолжала смотреть на экран, пока он наконец не погас, тем самым обозначив на тёмной глянцевой плоскости синеватые полумесяцы под наполненными слезами глазами в золотистом свечении. Указательным пальцем она коснулась аккуратно краешка своего века, оно виновато подалось плёнкой остывшего молока.
– Перевернуть, значит…
Следующий листок в пачке – обрывок коричневой крафт-бумаги. Надя догадалась ещё до того, как перевернула оторванную четвертинку самой себя.
Но теперь говорю тебе и знаю, что мертва.
Уильям Фолкнер. Шум и ярость
Моё тело состоит из точек притяжения взглядов. В этот час его не существует отдельно от внимания, прикованного к нему. Внимание сочится щекотно струйками по моей коже, стекая с головы, задерживается сначала на ключицах, мягкими штрихами заполняя их впадины, затем едва пробует на вкус плечи, чтобы поскорее увлечься лопатками или грудью, в зависимости от ракурса; внимание фиксирует мои черты одновременно в десятках этюдников, оттеняет каждое ребро, спускается ниже и ниже до линии талии, пока не натыкается на выпирающие из-за естественной худобы передние верхние ости подвздошных костей, и тут же безо всякого смущения направляется к неприкрытому паху, после чего наконец утопает в полутенях драпировки. Тяжёлая бордовая ткань в золотой узор скапливается на правом бедре, самым что ни на есть бесстыжим образом оголяя левое, и в конце своего нехитрого пути спадает к ступням.
Кисти рук: им обычно уделяется больше всего времени. Они редко получаются с первого раза. Их стирают и начинают заново. Ещё бы – требуется передать непринуждённость, зашифрованную мной, загадку для вечно голодного до плоти художника.
После завершения небрежного наброска внимание снова приковывается к лицу, схватывая безразличное выражение и взгляд, направленный в самоё себя. Остриё грифеля концентрируется на деталях, уголь, мел, сангина в ответе за объём. Ушная раковина, скулы, нос, линия едва приоткрытых губ и даже моя собственная тень – ничто уже не принадлежит только мне, я не принадлежу себе, ведь я – лишь точка внимания. Ухмыляюсь без улыбки – решить эту задачу под силу только особо проницательному наблюдателю, а уж перенести на бумагу – на это способен далеко не каждый мастер, не то что ученик. Я смотрю на них, но без очков они все мне видятся духами без конкретных черт, притаившимися за мольбертами. Эта обезличенность помогает скрасить время: я играю в рулетку, кто из них сможет и сможет ли вообще разгадать меня? Азарт возбуждает, это тут же выдаёт гусиная кожа и твердеющие соски. Теперь самые чуткие из них знают, что я в курсе их существования. Я – точка их внимания, а они – точка моего. Пусть. Помимо этого, тело ничем не выдаёт внутреннюю дрожь, без каких-либо хитрых приёмов мне удаётся выглядеть абсолютно безучастной. Я просто так чувствую.
Рост: 1 м 71 см
Вес: 54 кг
Объем груди: 84 см
Талия: 58 см
Объем бёдер: 94 см
Чашечка: B
Я – это цифры. Я – экзаменационный билет. Я просто должна сидеть неподвижно около двух часов. За это по договору я получу столько-то. Спустя час мне полагается пятиминутный перерыв. Укутавшись в тяжёлую ткань и надев очки, я с кружкой тёплого зелёного чая не без любопытства рассматриваю промежуточные варианты себя.
Десятки раз я видела, как сразу после завершения экзамена по лепке меня ломали, сминали до изначального состояния глиняного кома, хотя ещё минуту назад я с удивлением обнаруживала детали своей внешности, которые не отражаются в зеркале. Я видела, как листы меня истерично рвутся на части и летят в контейнер для макулатуры. Кто-то из этих меня сегодня тоже отправится в помойку, бóльшую же часть ватманов ожидает чёрная пыльная папка на молнии и антресоль; мне придётся разделить судьбу сотен забытых этюдов, которым в актуальном портфолио не хватит места; раз или два в году кто-нибудь из гостей за бокалом недорогого белого не поленится достать эту папку и будет искренне поражён гениальностью весьма посредственной работы.
С ходу замечаю новичков – они пока ещё тушуются или же, наоборот, чересчур бравируют, когда я заглядываю им через плечо, как бы ненароком касаясь локтя. Забавные. Я уже готова была самодовольно констатировать безрезультатность поисков по истечении положенных пяти минут, как вдруг наткнулась на одну работу, заставившую меня задержаться. Я опешила и не сразу поняла, в чём тут именно дело.
Сделала шаг назад, поправила очки.
П-почему?
В следующий же миг я вынуждена была признать своё поражение, и для этого не потребовалось выполнения каких-либо объективных условий. Будто грузовик на полном ходу, в меня впечаталась очевидность, против которой нет ни возможности, ни смысла протестовать. Пора было возвращаться на подиум, а я не могла пошевелиться, не могла представить, что придётся снова раскрываться перед этими глазами… а они молча будут съедать меня по кусочку.
Глазами… глазами?
Кто это?
Не узнаю.
Попыталась сначала аккуратно, затем настойчивей подлезть под затылок, но ничего не получилось.
И тут же обжигающая обида за собственную неполноценность кольнула желудок. Во-первых, от самого свершившегося факта: набросок превосходил меня. Несколько раз я лицезрела себя – процентов на семьдесят-восемьдесят настоящую)) – и даже тогда уже была ошеломлена, но… чтобы рисунок превосходил меня?.. Это же просто линии, в чём-то даже небрежные. Как линии на плоскости могут превосходить оригинал?
А во-вторых, от осознания невозможности самой воплощать форму так. Сразу всплывают в памяти тривиальные истории, когда под впечатлением от исключительной работы простофили (типа меня) бросали живопись навсегда. Я отчётливо представила эту тюрьму духа, чьи неприступные прутья сварены из осознания собственной посредственности, и сама же попалась в эту ловушку.
Каждый неуверенный шаг на пути от амбициозного художника до натурщицы – то, как процесс становления объектом маскировался пафосом принятия себя и своей телесности, – теперь отзывался в памяти злым укором. И это тоже было зафиксировано, запечатано в незаконченном эскизе. Внутренности мои сжались от стыда, а ведь не прошло и десяти минут с момента, как я восседала на декоративном кубе, преисполненная собственной важностью, теперь же – с треском падала вниз.
– Надежда, – кто-то кашлянул в кулак.
– Да?
– Не могли бы вы снять очки.
– Конечно. Извините.
По залу прокатились беззлобные смешки и тут же притихли, но сама уже эта беззлобность, близкая к умилению, вдвойне уязвила Надю. Ей не нужно было чужое снисхождение,
