напротив, в этот момент ей больше всего хотелось опустить себя с небес на землю, уничтожить, позорно растворить. В последний раз она пробежалась по лицам, что с любопытством выглядывали из-за мольбертов, но таинственный художник не выдал себя. Теперь своей собственной рукой Наде придётся лишить себя ещё одной возможности – прямо взглянуть в глаза, не просто прочитавшие её, как открытую книгу, вместе с тем содержанием, что спрятано между строк, но куда больше – глаза, придавшие смысл её существованию.
Основная масса экзаменовавшихся, кажется, не обратила внимания на кардинальные перемены. Оставшееся время Надя не могла найти себе места, но, будучи натурщицей пусть с небольшим, но всё же опытом, никоим образом себя не выдавала. Обычно диссонанс между внешним и внутренним лишь возбуждал в ней интерес по отношению к задаче, теперь же она испытывала нечто среднее между завистью, страхом и обидой, будто мир через этот акт с силой вдавил ей ботинок в живот.
И ведь этому тоже не улизнуть!
Очнулась Надя в тот момент, когда перед выходом из аудитории образовался небольшой затор, проклятое место колко пустело, за мольбертами оставались ещё несколько размытых фигур, задержавшихся скорее ради того, чтобы адресовать ей лично неуместные комплименты или даже пригласить на кофе, чем ради последних штрихов.
«Они не видят меня, они ничего не видят», – подумалось ей.
Кто-то протянул руку в качестве опоры, чтобы она сошла с постамента. Девушка послушно спустилась, кивнула в знак благодарности, ей любезно подали очки, но какой теперь в них смысл? Та же самая очевидность, что ранее сразила Надю, твердила, что ей больше никогда в жизни не увидеть себя. Кто-то ещё что-то сказал, она что-то ответила, не вдаваясь в подробности пустого разговора, и скрылась за ширмой в восточном стиле.
Надя не спешила одеваться, отвлеклась на своё отражение в трюмо. Оно выглядело пусть и реалистичным, но всё же фальшивым в то время, как где-то теперь хранилось настоящее. По коже пробежали волной мурашки, едва заметные на свету волоски на предплечьях вздыбились: она – копия. Эти родинки на бедре – копии настоящих родинок, этот чувственный отклик кожи на прикосновения – лишь видимость истинного осязания, притаившегося где-то совсем близко и в то же время отделённого от её личности непреодолимым препятствием в виде художественного акта.
Силы выйти из-за ширмы она нашла, лишь когда в аудитории окончательно утихли шорохи и закрылась дверь за последним студентом. Отмеряя каждый шаг тишиной, Надя не без труда пересекла помещение по диагонали. Какое-то злосчастное любопытство тянуло её к расположенному слева от выхода чёрному прямоугольнику контейнера, куда недоучки раздосадованно выбрасывали свои неудавшиеся этюды. Надя прекрасно знала, что ждёт её там. На трёх обрывках крафт-бумаги, которые лежали поверх прочей макулатуры, была изображена та, кем могла бы стать она, если бы назло себе не сошла с творческого пути, ведомая лиховертью спонтанных решений.
Последняя же часть торжественно отсутствовала.
Разрыв пролегал ровно посередине моего лица, которое было чем-то бóльшим, чем просто моё, скорее, наоборот, я, как личность, являлась его принадлежностью, избыточным придатком, который можно без зазрения совести откинуть, сохранив при этом самое главное – мою разорванную на части суть. И всё это отныне ничего не стоит. Без живого внимания исчезает и смысл моего существования. Все остальные глаза – мертвы в сравнении, они обманывают и обманываются. Как и я.
Путь от студии до дома взволнованная девушка практически не запомнила; с четвёртой попытки попав ключом в личину, она ворвалась в квартиру и, не раздеваясь и не разуваясь, проследовала в ванную. Трясущимися руками она поднесла зажигалку к.
Спустя минуту стало легче: ровно на три четверти. Запах гари густо стоял в квартире, пришлось открыть все окна нараспашку. И мёрзнуть.
Отправить.
Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих.
Пётр Чаадаев. Философические письма
На воздухе серовато и душно, несколькими часами ранее вернувшись в город N* соответственно N*-ской губернии, Саша вместо того, чтобы в привокзальном такси по привычке назвать адрес дома или кафе «Ренесанс», на минуту задумался, а потом попросил отвезти его к ближайшему парку. Застигнутый врасплох усталостью после пятичасового перелёта и двух часов в пригородном поезде, он кинул коробку со шляпой вперёд, а сам расположился сзади. В пути водитель что-то говорил? Скорее, слушал, но не пассажира и не шляпу, а радио.
Что может быть приятнее, чем находиться там, где всё происходит на самом деле, нет никаких иллюзий и исключений, где за понедельником закономерно следует вторник, а не снова и снова четверг: то июнь, то ночь, то падение.
«Зачем?.. Зачем?.. Зачем?..»
Нет, больше он не сдвинется с места ни за что на свете: страшно уехать и не вернуться, но ещё страшнее уехать и вернуться. Хватит с него разоблачений и пустых тревог! И в «Рекеканс» тоже он не пойдёт, да и вообще больше не выйдет из дома. Чай не Франция.
«Зачем же вы пошли туда снова?»
– Что, простите? – спросил Саша водителя.
Водитель задумчиво рулил.
– Показалось.
Нет чтоб взять молоток и сколотить что-то! Стол, например, или рамку. Сделать что-то полезное. Что-то простое и полезное.
«Зачем?» – шёпотом резануло по ушам.
И вдруг из динамиков раздалось, не без потерь продираясь сквозь аналоговые помехи, негромко, но надрывно: «I, I can remember (I remember)… standing, by the wall (by the wall)». Водитель раздражённо сменил станцию, Боуи моментально скомкался, затем с неприличным винтажным хрипом послышались не полноценные голоса, но какие-то отголоски давным-давно минувших дней.
– О, – довольно крякнул редеющий затылок.
«Пульс есть, – воскликнул задорно ребёнок лет, может, пяти-семи. – Мы привели его в чувство! А это значит, что сегодня в гостях у нашего традиционного вечернего подкаста "Катабасис!" свидетель катастрофических событий, изменивших облик нашей планеты. Представьтесь, пожалуйста».
«Я… я… не помню…» – ответил ему холодным едва различимым шёпотом второй ребёнок.
«Очень приятно, Янепомню! Меня зовут Бальдр. Итак, нашим слушателям не терпится познакомиться с вашей историей».
«Какой ещё историей? Вы что, не понимаете? Это – конец! Глобальный и бесповоротный конец!»
Саша стыдливо прикрыл глаза ладонью, как если бы почувствовал свою причастность к этой невинной проказе.
«Нам это прекрасно известно! Расскажите же, поведайте нам, как именно это произошло? С чего началось?»
«Подождите, дайте отдышаться».
«Конечно, конечно».
«Ничто не предвещало беды… точнее, нет, не так: всё предвещало беду, висело на волоске. И вот однажды мы проснулись и обнаружили, что вся, вся без исключения цифровая информация стёрта. Счета, договоры, персональные данные, даже фотографии – по всей Земле. То ли вспышка на Солнце, то ли ещё что… И тогда началось. Первый удар пришёлся, кажется, по Северной столице…»
«Хм, закономерная цель с точки зрения стратегической важности, психологического эффекта и близости границы, – участливо заметил Бальдр. – Признавайтесь, дорогие слушатели: пытаетесь ли вы представить, как рушатся дворцы с их интригующими подробностями? Как вмиг затмеваются витиеватые люстры, золотые отливы потолков, всё изобилие форм тонет в нарастающем гвалте? И плавится мрамор, и набережную заволакивает огнём, музей Набокова, "Подписные"… и ещё почему-то – маленький дублирующий светофор на углу Адмиралтейского и Невского? Нет?»
– Ой, – вздохнул Саша.
Сколь зыбкой оказывается на поверку монументальность образов, ведь, помимо сухого повторения петербургских названий, в голове у него ничего не родилось, никакие лазейки не в состоянии были помочь ему воскресить воспоминания, которых не существует. Место его снов иное – как бы он этому ни противился.
Быстро начало укачивать, водитель вёз слишком неаккуратно, резко дёргался и тормозил и всё время без особой нужды перестраивался в плотном потоке. Чтоб ему. Как появляются такие люди и куда затем уходят? Несчастья да вечные лишения… скачут один за другим по начерченным мелом квадратикам, играют самые незначительные роли в чужих постановках, а выбившись из сил, возвращаются обратно в свои стойла, кучкуются в многоэтажных формикариях. И если завтра их не хватит удар или случай, всё для них начнётся сначала. И на том уж спасибо.
Найти дукат в горячем хлебе – такое малое человеческое счастье, жаль только, что к нему
