быстро привыкаешь. Но сколькие не имеют и этого малого, сколькие не успевают за жизнь познать и крошки блага? Да и зачем истории этот сломленный коленом судьбы хворост, если не для того, чтобы воспылать? Это какой-то неведомый фатум. И снова по тормозам – ловим каждый светофор. Тем временем радиоспектакль и не думал завершаться.
«Пишите ответы в комментариях!»
«Затем Москва и всевозможные стратегические центры, узлы массированного возмездия, до которых только можно дотянуться в слепой надежде, что боеголовки не полетят в ответ, а они полетели…»
«Какая неожиданность!»
«Прежде чем жители столицы окончательно и бесповоротно лишились возможности воспринимать, вспышки повторились ещё как минимум трижды, – едва сдерживая слёзы, произнёс Янепомню. – И не стало ни Империи, ни Бога… феерическое окончание культуры и веры – последнее, что нашему поколению довелось лицезреть с первых рядов».
– Так им и надо, зажравшимся тварям! А? – рявкнул водитель и вопросительно глянул в зеркало.
Я кивнул. Ему, очевидно, доставлял удовольствие этот китч.
«Кто бы мог подумать!» – наигранно подогревал Бальдр.
«Я не могу достоверно объяснить, как именно это произошло и последовал ли какой-то ответ…»
«Не пытайтесь!»
«Наверняка последовал, но…»
«Что "но"?»
«Но мне, если честно, уже всё равно».
«Вам не нужно стыдиться этого. Согласитесь, несмотря на всю вашу привязанность и, не побоюсь этого слова, любовь к Москве, вы теперь нечасто туда возвращаетесь?»
«Почти никогда».
До парка Победы ехать всего десять минут с учётом небольшой толкучки на перекрёстке, но уже на полпути моё состояние было близко к критическому. Мы оставляли позади знакомые до боли улицы, а мой желудок требовал оставить позади обед из жиденького борща и гречетте с луком фри. Тошнота сидела со мной на одном сиденье и всё крепче прижималась ко мне. Ещё это радио нагнетало обстановку, и без того шаткую из-за душного ароматизатора в салоне и бездарной манеры вождения. Нелепый, с рыхлым телосложением таксист улыбался наискось одним краем рта – да-а-а-а.
«Ну а дальше, дальше-то что?»
«Затем пали все малые города европейской части России… все населенные пункты постепенно перешли на диету, целиком и полностью состоящую из падали».
«Мог ли кто представить, что даже этого малого мы лишимся вмиг и навсегда?»
«Мы до последнего всячески пытались откреститься от убожества и потрескавшихся фасадов, от очевидной несправедливости и дорожных ям – будто всё это не наше родное, а всегда чьё-то чужеродное, будто эту болезнь можно вылечить, сбежав от неё».
«Теперь же окружающая обыденность и впрямь перестала нам принадлежать, и мы вроде как по делу не заслужили не то что порядка, но даже и этой убогости».
«Мы что, поменялись ролями?» – предположил вдруг… а кто это предположил?
Саша запутался, голоса и впрямь звучали одинаково.
«Это неважно».
«Но присмотритесь! Это же очевидно не ваша реплика!»
«Просто… продолжаем», – очень серьёзно.
«Задумайтесь: разрушение – оно было здесь всегда, мрачный оттиск его различим и на заре человечности, так же как увядание осени присутствует весной в ещё не проросшем семени. Каждую секунду нашего существования гибель шагала с нами в ногу, периодически чуть более настойчивым голосом напоминая о своём соседстве войнами, катаклизмами и эпидемиями, но даже и самые спокойные времена полнились намёками и пророчествами, что рано или поздно всё – абсолютно всё – закончится для нас. Первородный импульс жизни, как нечто чужеродное на фоне кристальной чистоты космоса, замкнётся на нашем поколении, в котором сосредоточилась вся воля к смерти – по капле ото всех предыдущих. Наши идеи и моральные устремления, то, что видится нам благом, и даже возмущение по отношению к собственной исключительности, и способы утверждения, и не ведающая границ неуёмность потребления – всё самым парадоксальным образом сходится в смерти. Человек – та часть его, что изгнана из рая, – не успокоится, пока не переделает весь мир под свою проклятую правоту. Идеологией, коммерцией, инстинктом – как ни назови эту тягу выкорчевывать с корнем естество, виной всё равно останется сам человек, неспособный сбросить с себя неподъёмное бремя, чьё имя – Истина».
«И в то же время сей закат – исключительно добровольный, демократический акт свободы, бюллетень с галочкой напротив графы "Смерть". Позвольте заострить на этом внимание».
«Но даже добровольности нам будет мало. Мы желаем обставить всё максимально честно: такое гуманистическое, всеми лелеемое устремление прямиком в котёл, полное одновременно и материнской нежности, и неприкрытого эротизма, подобно тому, как пудель самозабвенно льнёт к хозяйской ноге».
«Что поделать: весна для нас – время болезней, обычное сезонное обострение. Наши органы чувств вынуждены воспаляться при контакте с действительностью. Покрасневшие веки, затёртые рукавом ноздри, активизированные кариозные полости, зуд в паху и изжога – извечные спутники нашего вырождения».
«И снова мы поменялись…»
«Нет, не менялись».
«А я говорю – поменялись! Вот твоя реплика!»
«Как? Это не моя».
«Взгляни в текст!»
«Сам смотри в свой текст!»
«Ладно, б… продолжай».
«Продолжаю! И ведь не остаётся хоть сколько-то места удивлению. Виртуального в нашей плоти больше, чем реального. Доволен?»
888
– Идиотское радио, – оставив безуспешные попытки сменить станцию (даже пара затрещин не привела проигрыватель в чувство), Надя выдернула шнур из розетки. Голоса вслед за этим постепенно (не сразу) угасли.
Лишь тогда до её слуха донеслось тихое шарканье со стороны алькова. Надя на цыпочках сходила конём по клеткам: за проклятым местом сидел подросток, ткацкими ножнями он углублял на деревянной поверхности восьмиконечную звезду. На вид ему было от силы лет тринадцать-четырнадцать, он неспешно раскачивал своей шевелюрой. На столе перед ним стоял латунный керосиновый фонарь с рукоятью, такие ещё зовутся корабельными.
– Кто ты? – спросил он, не поднимая глаз.
От неожиданности Надя попыталась схватить какой-нибудь предмет, но, как назло, ничего не попалось под руку – вышло какое-то нелепое тюленье шлёпанье по ближайшему столу, сопровождаемое не менее тюленьей потугой набрать в грудь побольше воздуха – но и та не увенчалась успехом.
– Я? – воскликнула Надя, не находящая себе места от негодования. – Это ты кто такой?! И как ты сюда попал?
Девушка перегнулась через барную стойку и вооружилась первой попавшейся под руку бутылкой.
– Я обычный посетитель. Вошёл через дверь. Отличный, кстати, выбор, секундочку, – кивнул он на бутылку тридцатидвухлетнего Mortlach и сделал соответствующую пометку в блокнотике, который небрежно достал из внутреннего кармана пиджака свободного кроя. – Впрочем, куда эффектней с точки зрения художественной аллюзии было бы, если бы ты предпочла кочергу из бутафорской печи. Да и эффективней.
– Какой ещё, к чёрту, печи! Это какая-то шутка?
– Обычной, я не знаю, я не разбираюсь в печах.
Холодный тон мальчишки благотворно подействовал на Надю, вынудив её опустить орудие. Только тогда он удостоил её взглядом. Он будто не здесь, поразилась она про себя.
– Ты меня за идиотку принимаешь? Вот эта твоя бумаженция, которую ты достал из своего пиджачка 44-го размера, неужели ты думаешь, что это что-то значит? И я буду такая сидеть и загадки твои разгадывать?
– Ты слишком много нервничаешь для символа исхода из грёз к руинам реального мира. А нам тут было так хорошо. Так спокойно и уютно…
– Что ты несёшь? Давай сюда свой дневничок с единорожкой, – и, не дожидаясь ответа, выдернула у него из-под носа.
– Пожалуйста, можно было просто попросить, – невозмутимо ответил мальчишка, едва дёрнув краешками губ.
Все страницы были исписаны одной-единственной фразой: «Не оборачивайся». Разными почерками, под разными углами, чернила густо наслаивались. На всякий случай девушка обернулась. Ряды бутылок, кофемашина, кассовый аппарат, витрина, ромовая баба, на рабочей поверхности бардак, рассыпан кофе, бардак на рабочей поверхности, баба ромовая, витрина, аппарат кассовый, кофемашина, бутылок ряды. Тут он чуть наклонился к Наде и добавил шёпотом:
– Тссс! За нами наблюдают, я мог бы сказать «веди себя естественно», но им нужно как раз обратное, – при этом его лицо сделалось похожим на маску, губы совершали лишь едва заметные колебания.
Инстинктивно Надя взглянула на верхнюю полку, где покоился череп.
– Камеры, прослушки, личный телефон – это всё внешний облик слежки, но дело в самом стремлении, в природе её изначального субъектного импульса – воспринимать, копить данные, изучать нас. Не замечаешь в этом помещении ничего странного? Нет?
– Тут всё странно, – передразнивая его манеру, шёпотом ответила Надя, и тем не менее ей стало не по себе. – Как этого можно не заметить?
– Согласен. И всё же неужели тебе не бросается в глаза причина этого
