что думает об аборте, но я приказал ей замолчать. Даже закричал, хотя давал себе слово никогда не повышать голос на близких. Сказал, что сестра должна родить. Нельзя убивать жизнь, даже если она просится на волю в самом неподходящем месте. Если не будет хватать средств на содержание малышки, я всегда смогу помочь. Но боже, как же мне хотелось разбить лицо этому подонку за то, что он посмел вторгнуться в мою сестру. Иногда я ощущаю ее как часть самого себя. Мне хочется выть от боли.
Никогда не знал, что некоторых девушек так легко позвать куда-нибудь. Я всегда зову Еву первым – и она никогда не отказывается. Когда я жил здесь первый год, я был моложе и глупее и пытался понравиться всем. Звал однокурсниц в театр, не понимая, что им это совсем не интересно, что не все химики в то же время лирики. Звал девушек, которых видел в киноклубе – тех, что казались самыми одинокими. Некоторые соглашались, а потом отменяли встречу, будто их график был таким же забитым, как у английской королевы. Дважды участвовал в лингвистическом тандеме – учил одну француженку испанскому, а она меня своему языку. Пробовал позвать ее на кофе, но когда она узнала, что это вне рамок тандема, улыбнулась виновато и сказала, что у нее есть молодой человек. Как же это унизительно.
Ева не такая, она всегда соглашается. Наверное, ей тоже интересно со мной. Только в этот раз я ищу не любви, но понимания. Мне с ней спокойно. Иногда мне сложно понимать ее французский, потому что она говорит слишком быстро и путано, но в каком-то смысле она для меня олицетворяет Россию – страну, которой я интересовался всегда. Именно поэтому мне так нравятся фильмы Тарковского. Недавно пересматривал «Зеркало». Меня поражает то, как он смакует мгновение: порыв ветра, опрокинувший лампу, снесший со стола его стекло и тяжелую буханку хлеба, подхвативший кипящие листвой кроны деревьев – он останавливает, растягивает и мнет мгновение, как ребенок пластилин. А на фоне всего этого стихи его отца. Как прекрасно, наверное, они звучат на русском! Надо будет попросить Еву прочесть мне что-нибудь.
Густаво считает, что тоже отныне принадлежит ордену алхимиков, потому что помог мне с поиском одной важной книги. «Книга двенадцати врат», написанная английским алхимиком Джорджем Рипли в пятнадцатом столетии. Согласно преданию, он лишь повторил рецепт получения философского камня, принадлежащего тому самому Раймонду Луллию, который смог изготовить для короля золото превосходного качества.
Книга похожа на древний трактат о вызове дьявола: черная кожа с золотой пентаграммой, страницы, смутно пахнущие дымом, мистические руны и рисунки, как на картах Таро. Мне даже страшно было ее открывать, а Густаво стоял рядом и улыбался, будто только что выиграл Нобелевскую премию.
– Где ты ее достал? – спросил я.
– Зачем тебе это знать? – ответил он, и мое богатое воображение на секунду нарисовало языки адского пламени в черном Стиксе его глаз.
Ловлю себя на мысли, что вообще толком не знаю, чем занимается Густаво. Не знаю его самого. Он все время занят, но в то же время приходит на помощь при любой просьбе. Иногда я даже сомневаюсь – существовала ли Мэри на самом деле? Может она лишь еще одна ипостась самого Густаво?
Я ужасно устаю: после целого дня в лаборатории у меня ни на что не остается сил. У меня вечно красные глаза и я чувствую себя графом Дракулой, попавшим под сноп солнечного света. Вчера я включил любимого Бергмана, чтобы напомнить себе, кем я был раньше, до этой великой авантюры, в которую ввязался. Я старался казаться человеком утонченным, сведущим, почти эстетом. Правда, когда Ева в пылу какого-то маленького спора про Гессе и Пруста назвала меня снобом, это больно обожгло меня. Вряд ли она могла придумать оскорбление хуже. Она сама не замечает, какой жестокой может быть иногда. Думает, что я не замечаю, как она закатывает глаза в ответ на мою очередную ремарку или с безразличием смотрит на мои черно-белые альбомы со снимками беженцев. Подозреваю, что все это потому, что она не знает реальной жизни. Она всегда жила в достатке, много путешествовала, ее родители могут позволить себе оплачивать жизнь и учебу дочери в Швейцарии, в то время как я сделал себя сам. Перекроил, как старое пальто из романса Окуджавы, который она давала мне послушать. Не так просто из нежного маленького мальчика стать закаленным и закрытым Карлосом, который никому не открывает своего сердца.
И все же она умеет слушать – иначе я бы так часто с ней не встречался.
Все выходные провел в библиотеке. С утра специально выпил три чашки черного кофе подряд – меня подгонял стук собственного сердца. Пытался напасть на след Николаса Фламеля. Так, в семнадцатом веке известный путешественник Поль Люка рассказывал о таинственном случае, который произошел с ним возле мечети в городе Бруса. Он утверждал, что познакомился с человеком, назвавшим себя лучшим другом четы Фламелей и добавил, что видел их три месяца назад в Индии. Он сказал, что Николас инсценировал смерть своей жены, а позже и собственную, бежал в Швейцарию (какая ирония), а оттуда отправился странствовать по миру. Если его слова правдивы, то в тот момент возраст Фламеля составлял около трехсот лет.
Спустя сто лет священник Сир Марсель заявил, что видел Николай в подземной лаборатории, расположенной в центре Парижа, где он, скорее всего, продолжал свою работу. В 1761 году несколько свидетелей утверждали, что видели его в парижской опере. Он был с женой и сыном, которого им удалось произвести на свет в Индии.
А еще в середине позапрошлого века в бакалейной лавке была обнаружена… надгробная плита Николаса Фламеля. Бакалейщик не смог объяснить откуда она взялась, и использовал ее в качестве доски для резки мяса. Сейчас плита находится в музее Пони. В верхней части плиты изображены Петр с ключом, Павел с мечом и Христос, а между ними – солнце и луна. Надпись на латыни гласит «Я вышел из праха и возвращаюсь в прах. Направляю душу к Тебе, Иисус Спаситель человечества, прощающий грехи».
Я так погрузился в чтение, что не заметил как в окнах библиотеки расплескалась зимняя тьма. На секунду показалось, что я застрял между слоеными коржами миров, и больше никого в мире не осталось. Но когда я вышел на остановку, и в лицо мне закурили ждущие автобуса люди, а под ногами захрустели выпавшие из мусорок обертки, я понял, что никуда не делся. И почему-то пожалел об этом.
Когда мы гуляем с Евой по зимней Женеве или сидим в красноватом сумраке кинозала, мне так хочется рассказать ей все, слова сами собой чуть не слетают с моих губ. Но потом я думаю, что если она разделит со мной эту тайну, она невольно станет частью меня, и потом будет куда сложнее отказаться от этого. Я избегаю таких привязанностей. Мне нравится, как выглядят ее ноги в коротких юбках. Я же мужчина, в конце концов. Ее волосы напоминают мне молочную траву, а сладковатый запах духов – то, чем душилась моя мать в моем детстве, чтобы чуть больше понравиться отцу. Не помогло. Или помогло, но ненадолго.
Я напоминаю себе о том, что во все времена все влюбленные вели себя одинаково: говорили одни и те же слова, гладили по тем же самым местам в том же направлении, целовали с идентичным пылом, страдали по тому же ограниченному набору причин. И тогда меня отпускает. Если все это уже было миллион раз, вселенная бы просто посмеялась надо мной, если бы
