но Густаво умеет достать все, что ему нужно.
Дальше был стук лопаты о промерзшую землю, неподъемная гранитная плита цвета смерти, кровь и земля под ногтями, холодный воздух, блокирующий легкие, сладковатое зловоние, от которого я чуть не потерял сознание. Казалось, прилетит черный как нефть ворон гигантских размеров и столкнет меня в разверстую могилу, а потом я буду лежать там похороненный заживо, слыша только оглушительный стук собственного сердца, как у старика в «Сердце-обличителе» Эдгара По, который так пугал меня в детстве.
Я не буду описывать манипуляции, которые мы производили. Я хотел бы это забыть. Это выходит за грань того, что человек может понять и воспринять на трезвую и светлую голову. Мне это до сих пор кажется ужасным кошмаром, увиденным в горячечном бреду. К тому же, я не хочу, чтобы кто-то мог воспользоваться этим способом, этими потусторонними знаниями. Эта тайна должна умереть вместе с нами.
Алхимики даже не представляли себе, сколь безгранична власть этого красноватого порошка.
Теперь Густаво может видеть свою Мэри не только на фотографиях, что бы это ни значило. Или нет? Скоро узнаем.
Всю ночь рвало, но к утру пришел в себя. Смог даже выбраться на улицу, зачерпнул горсть снега и умыл лицо, моля о прощении и очищении. Теперь мне предстоит самое сложное. Надо попрощаться со своими родными. Я никогда не смогу вернуться к ним, просто не имею права подвергать их этой опасности. Достаточно того, что они ни в чем не будут знать недостатка. Это больше всего того, что я мог бы дать им своим присутствием в их жизни. Я буду тайным покровителем, жертвующим инкогнито. Не исключено, что они поймут чьих это рук дело. Смогут хотя бы верить в то, что я жив и здоров, это будет поддерживать в них огонь жизни. Но если захотят разыскать меня – нащупают лишь темноту. Мои следы уже занесет песком.
Я мог бы съездить к ним в последний раз. Посмотреть в поблекшее лицо матери, послушать как в животе сестры пульсирует новая жизнь, обнять отца, прощая его за все. Но я знаю, что потом просто не смогу уйти.
Нужно быть жестоким, если хочешь быть добрым.
И все равно я боюсь. Мне страшно как никогда. Я снова маленький ребенок, и мне так нужны родители.
Неужели у меня достаточно духа, чтобы сделать такой выбор?
Я не могу уснуть, просто не могу. Стены давят на меня, а расщелина окна кажется дверью в другой мир.
Я не спал две ночи – две долгие зеленые, как глаза водяного, ночи, когда думал, что сойду с ума. Может, уже сошел и просто не понимаю.
Но я все решил. Я взвесил все на своих тонких алхимических весах. Я знаю что нужно делать дальше.
Правильно ли это? Не знаю. Никто не знает.
Завтра мы едем в Берн.
Я хотел бы уйти красиво.
Простите меня, если сможете.
Я так люблю тебя, мама.
Может быть, однажды, когда ты будешь совсем старенькой и за патиной благородной седины невозможно будет понять какого цвета когда-то были твои волосы, я приду на тебя посмотреть.
Я постучусь в твое окно с оранжевыми занавесками и не буду прятаться, когда ты к нему подойдешь.
И трава будет шуметь разными голосами, празднуя нашу встречу, как в моем счастливом, несмотря ни на что, детстве.
Мы с тобою так верили в связь бытия,
но теперь оглянулся я, и удивительно,
до чего ты мне кажешься, юность моя,
по цветам не моей, по чертам недействительной.
Если вдуматься, это как дымка волны
между мной и тобой, между мелью и тонущим;
или вижу столбы и тебя со спины,
как ты прямо в закат на своем полугоночном.
Ты давно уж не я, ты набросок, герой
всякой первой главы, а как долго нам верилось
в непрерывность пути от ложбины сырой
до нагорного вереска.
Владимир Набоков
Сегодня ее снова задержали на работе до позднего вечера. Она подписывала бумаги, сканировала извещения, подшивала архивы. Ломило в спине, болели покрасневшие глаза. И ни слова поощрения. Месье Гранже посмотрел на нее равнодушно, когда она сообщила, что хочет уйти, так как все доделала и попросил не опаздывать завтра.
– А то знаю, как вы, женщины, любите крутиться у зеркала добрых полтора часа! – хихикнул он с легким хрюканьем и уткнулся в горящий ровным голубым светом экран компьютера. Над его лысой головой утробно жужжал вентилятор, и ей захотелось, чтобы тот упал на него.
В лифте Ева долго рассматривала себя в зеркале, словно желая подтвердить стереотипы начальника. Всего сорок лет, а вокруг глаз уже морщинки, а знаменитые ямочки на щеках наоборот немного разгладились. Скучный синий костюм, тесноват в области талии. Все дарованное ей озорство куда-то испарилось. Теперь она часто не понимала шуток и еще реже шутила сама. На встречах с друзьями она могла говорить только о муже, проблемах детей в школе и цветах, которые выращивала в саду, как герой «Путешествия с тетушкой» лелеял свои гладиолусы особенных сортов. Почти перестала читать. Сотни книг, купленных ею в юности, пылились на чердаке в картонных коробках.
Она не успевала забрать Альму из детского сада и позвонила Алексу, чтобы проверить, сделал ли это он, как она просила. После долгих гудков в трубке послышался раздраженный голос мужа:
– Ева? Ну где тебя носит?
– Я же говорила, что задержусь.
– Но не настолько же. Милая, Альма плачет, потому что потеряла игрушку, а Сара с Максом отказываются делать уроки, пока ты им не поможешь. Я просто не справляюсь, а мне еще надо закончить рукопись… – он умел мгновенно менять обвиняющий тон на ласковый и заискивающий.
– Мог бы поспросить свою мать посидеть с ними, – заметила она.
– У нее сегодня обострение артрита, и я не хотел ее тревожить, – Алекс шмыгнул носом, стараясь создать все условия для примирения, – в общем, мы ждем тебя, дорогая.
– Я поняла. Скоро буду. Ты на последней главе?
– Да, мне надо решить какую из двух концовок выбрать.
– Дома расскажешь, я скажу, что мне больше нравится.
– Надеюсь, – сказал Алекс немного обиженно.
Она захлопнула телефон и бросила его в черную кожаную сумку. Кто бы знал, как она устала… Как ей было больно за то, что муж воплощает ее собственные мечты, пока она прозябает на посту адвоката среднего звена. Он выпустил уже три книги, и все они снискали успех. А у нее что? Никаких карьерных перспектив, хотя бы бледного свечения в конце тоннеля. Заставляя ее пойти в юридический, родители обещали, что это не равнозначно тому, чтобы отказаться от своей мечты. Она вполне могла бы писать в свободное от работы время, а уж сколько через руки проходит готовых жизненных драм для сюжетов – только успевай записывать!
Только она почему-то не успевала. На второй курс она перешла со скрипом, только повторно закончив первый. Тогда же собственноручно выпустила два сборника стихов, подражая поэтам серебряного века, которыми восхищалась. Раздала несколько десятков экземпляров жемчужно-серого и болотистого цвета друзьям и близким, получила несколько откликов. Пробовала написать роман, но каждый раз, когда бралась за ручку, чувствовала какой-то барьер внутри себя, как непробиваемая Великая Китайская стена. Отмахивалась от тех, кто читал ее рассказы и говорил, что в этом определенно что-то есть. Не верила им, потому что удобнее было считать себя бездарной, чем ленивой и трусливой. Она пыталась понять почему в какой-то момент жизнь складывается именно так, а никак иначе.
Дул холодный ноябрьский ветер, и она плотнее запахнула полы пальто. Воровато оглянувшись, словно кто-то мог за ней шпионить, открыла сумочку
