и я вздумал пополнить ряды страдающих от любви. Она видела это столько раз, что предпочла бы ослепнуть. Меня ждет что-то гораздо более обширное и важное. И я почти готов принять все, к чему так долго шел.
Надо бы прекратить видеться с ней, потому что это тормозит ход работы, в которой я существенным образом продвинулся за эти полгода. Я и так донельзя ограничил круг своего общения – отказывал коллегам даже в безобидном обеде, больше не приглашал Марчелло с Эсе посмотреть кино и не ходил к ним на ужин, сухо отвечал на звонки Пьетро, забыл о существовании Анны-Марии, больше не хожу в свое любимое мексиканское кафе, где любил общаться с официантом из Венесуэлы. Но эта русская девушка почему-то нужна мне, чтобы совсем не сойти с ума.
Мать сказала, что Марина боится звонить мне, потому что думает, что я страшно зол на нее. Просил передать, что это неправда, что я люблю ее больше, чем когда-либо раньше. Ее уже начало тошнить по утрам, она начинает полнеть. Ее, как и многих женщин в моей родной деревне, ждет знакомая участь: совсем скоро она растолстеет и не сможет вернуть прежней формы. Не поступит в университет, чтобы выиграть призрачный шанс на лучшую жизнь. Все свое пылкое сердце отдаст своему мужу, если они, конечно, поженятся. Ему скоро надоест ее опека, он станет холоднее, возможно, даже станет ее бить. Они будут ссориться, пока их ребенок лежит за тонкой стенкой и писается в постель от страха потерять кого-то из них.
Все это было с моей матерью – тонкой северной красавицей из страны Карлсона и самого синего неба. Все худшие сценарии повторяются вновь и вновь. У любви есть лимиты, и я не понимаю, как люди могут продолжать жить вместе, обнимать и целовать друг друга, зная, что все уже мертво.
Вспоминал встречу с одним замечательным поэтом в Венесуэле. Я пришел на презентацию его книги «Лабиринт трех минотавров» (о тяжелой истории Латинской Америки), и он подписал мне ее. Сказал, что у меня глаза поэта. Можно представить себе, как сильно это мне польстило, ведь он увидел во мне то, что на тот момент казалось мне самым важным, и чего никто другой не замечал. Он показался мне мудрым старцем из рассказов Борхеса: эрудит и философ, возможно, самый умный человек, которого я встречал. Он сказал мне, что «быть аутентичным – значит прекратить следовать иллюзии важности успеха и уважения, потому что они отдаляют тебя от по-настоящему важных вещей, которые ты мог бы сделать».
– Легкая жизнь не позволяет тебе заметить некоторые аспекты жизни. Она приятнее, но она делает тебя слепым, – сказал он напоследок.
И я смотрел на него с открытым ртом. А теперь даже не знаю, был ли он прав, или всего его слова были красивой, но пустой шелухой от орехов.
Это стихотворение стало моим гимном.
АЛХИМИК
Х.Л.Борхес
Из книги «Иной и прежний» («El otro, el mismo») 1964
Юнец, нечетко видимый за чадом
И мыслями и бнениями стертый,
С зарей опять пронизывает взглядом
Бессонные жаровни и реторты.
Он знает втайне: золото живое,
Скользя Протеем, ждет его в итоге,
Нежданное, во прахе на дороге,
В стреле и луке с гулкой тетивою.
В уме, не постигающем секрета,
Таимого за топью и звездой,
Он видит сон, где предстает водою
Все, как учил нас Фалес из Милета.
И сон, где неизменный и безмерный
Бог скрыт повсюду, как латинской прозой
Геометрично изъяснил Спиноза
В той книге недоступнее Аверина…
Уже зарею небо просквозило,
И тают звезды на восточном склоне;
Алхимик размышляет о законе,
Связующем металлы и светила.
Но прежде чем заветное мгновенье
Придет, триумф над смертью знаменуя,
Алхимик-Бог вернет его земную
Персть в прах и тлен, в небытие, в забвенье.
Откуда этот человек знает все?…
Я точно понял, что не могу играть в любовь с Евой. Я пытался – не слишком старательно, но все же. Не использовал многочисленные шансы и научился почти не жалеть об этом. Я бы хотел обладать способностью кидаться в омут с головой, но вместо нее у меня осколок льда.
Я не боюсь смерти. Я не боюсь смерти. Я не боюсь ее. Я знаю, что это не конец. Меня куда больше страшит внезапность момента, в который она может случиться. Она может прийти ко мне в виде кирпича, упавшего с крыши. В образе машины, проехавшей на красный. В синем куске льда, на котором можно поскользнуться и разбить голову. В железной клетке падающего самолета. Изнутри, вонзаясь в сердце или обматывая мои внутренности пленкой разрушительного рака. Меня могут застрелить при ограблении, утопить, отравить, убить из ревности или мести, открыть газ в моем доме, столкнуть с лестницы, обманом подсадить на тяжелейшие наркотики или придушить во сне.
Но теперь ко всему этому добавилась еще одна причина. Меня могут устранить потому, что я сделал это. Я, Карлос Видаль Негро-младший, создал философский камень. Осталось только понять для чего именно.
Мы с Густаво собрали экстренное собрание у него дома. Как настоящий параноик и конспиратор, он включил радио на полную громкость, чтобы даже листва не смогла подслушать наши разговоры, смешав карты наших планов. Он достал из шкафа две черных мантии, которые они с Мэри как-то надевали на Хэллоуин, чтобы мы выглядели членами тайного общества, могущественными иллюминатами. Я показал ему часть своего драгоценного порошка, спрятанного в небольшом шелковом мешочке – там он смотрелся значительнее, кинематографичнее. Я еще не потерял своей слабости к легким театральным трюкам и прикрасам.
Мы пока не понимаем, какой силой он обладает, но страстно хотим узнать. Густаво настаивает на том, чтобы попробовать воскресить Мэри. Я думаю согласиться только для того, чтобы не обижать его, ведь он так помог с книгой Джорджа Рипли. Он нес бремя моей тайны и ни разу даже не намекнул никому о ней. Хотя даже не представляю себе, что для этого надо сделать, стараюсь просто не думать об этом.
Я же хочу попробовать использовать камень по прямому назначению – превратить другие металлы в золото с помощью него. И мной движет не корысть и жажда наживы, а искреннее, жгучее желание помочь ближнему своему. В первую очередь семье: я не хочу, чтобы они в чем-то нуждались. Дальше я мог бы помогать всем, кто того заслуживает. Каждому, кого я могу встретить на своем пути.
Да, я собираюсь уйти. У меня пока нет точного маршрута, но совершенно очевидно, что обладая такими знаниями я не могу сидеть на месте. Как любого святого, кочевника или ученого меня ждет дорога.
О нет, я не жажду бессмертия или долголетия. Но если оно суждено мне теперь, я от него не откажусь.
Не хочу вспоминать то, что было вчера ночью. Мы ездили на кладбище в Колони под покровом фиолетовой февральской ночи. Как преступники крались сквозь изумрудные лабиринты самшита, припорошенного легкой пыльцой снега. Он показал мне могилу Мэри, и я наконец поверил, что она была не только плодом его богатого воображения. Она умерла в тридцать пять лет. Непозволительно рано. На могиле лежали голубые васильки – не представляю, где он нашел их в разгаре зимы,
