на добычу, а значит, и котят ожидала голодная смерть. Надя не желала мириться с этим диссонансом: в голове раскачивался раздражающий маятник мнений; неспособная окончательно и бесповоротно принять ту или другую позицию, она была вынуждена разместить на границе этических сред ларец с надписью «Не открывать», в котором хранила моменты неосуществимого выбора.
Впрочем, проламывать голову не стоит, в идеале ударить так, чтобы не убить, лишь обездвижить и сделать более сговорчивым. Плюс можно связать для надёжности. И это отлично вписывается в «хорошо» при данных обстоятельствах.
888
Вечер накануне, откровенно говоря, у Саши не задался. Изначально у него и мысли не было тащиться в злополучное кафе, он лежал на балконе, глядя через отверстие на звёздное полотно, придерживаемое с запада костлявой кистью кисейных облаков, никого не трогал. Лежал и размышлял о первооснове событий и судеб и ещё о том, что заставляет предметы обнаруживать в себе тягу скатываться к состоянию минимальной потенциальной энергии. Чьё лёгкое дыхание раскачивает штору? Приподнялся на локтях. Заманчивое отверстие: переверни коробку на другое ребро, и вывалиться можно в колодец чёрный звёзд. В полночь мужики во дворе заорали «Сколько лет я спорил с судьбой». И это был первый знак.
Дыхание.
Подошва шаркает по шершавости, как игла по винилу. Так жизнь и проходит, возраст, что ли, такой – начинаешь замечать время. Куда ни посмотри, всюду виднеются продетые нити на лацканах мундиров и платьев, вот бы их пообрезать, думал, крутя в кармане ножницы… и правда, почему обязательно нужно куда-то лететь – он остановился прямо посреди зебры, – когда можно всё обставить иначе, одно вытекает из другого: заурядный вечер заурядного дома, хлопнула за спиной очередная дверь, пройдя несколько десятков кругов по комнате или даже несколько сотен, выдохнул так, будто осознал на мгновение истинную з а у р я д н о с т ь вечера, того и гляди набежит тысяча комната-кругов, закрой глаза, и за шагом – шаг в необъятность, ни разу не задев ни одного предмета на пути, ибо туловище знает досконально их расположение, можно довести себя до такого состояния, что не станет вокруг квартиры, дома, города и бесконечное движение по кругу раскрутится в тропу, что ни карта никакая, ни компас не помогут найти обратной дороги. Заурядная квартира, заурядный кот, и никого никто не ждёт, никто ни по кому не скучает, бытовка и дворец в одном теле, днище Священного сенота, где, будто в отчасти лишь осознанном сне, барахтаясь, на ощупь находишь нефритовые статуэтки и девичьи кости. А порой спрашивается в пустоту: как же это, братцы, я докатился до того? Темнота, одиночество, какой-то абсурд и ряженые маски, вечное повторение пройденного, панический страх перед неизбежным… пустота отвечает холодильником:
«Вот как-то так».
Впрочем, да, люди живут. Открываешь глаза и забываешь, что нужно было взять что-то с кухни, берёшь штопор и откладываешь его в сторону, вина всё равно нет, ни красного, ни белого, да и не хочется, чёрный мотылёк с двухрублёвую монету бьётся о стекло, Саша – тот, что взял от жизни ровным счётом ничего, – подтолкнул имаго на волю, в сыроватую серую сумракь, откуда даже при всех открытых форточках прохлада не желала влезать в днём нагретое солнцем обиталище, и улыбка тут же натянулась на сером в полутени лице. С улыбкой же берёшься за штопор, тыкаешь им в столешницу, подражающую мрамору, оставив на ней ещё сколько-то внушительных царапин, складывающихся в восьмиугольную звезду.
– Славно… – заключил он. – Весьма!..
Целую неделю ходить кругами в пальто в сферическом вакууме – идеальный вариант, жаль, неисполнимый по причине скучных потребностей, хочешь не хочешь, а приходится есть, пусть даже максимально тривиальную еду, пить только воду, думать только о математике или даже ни о чем, ещё нужно точить свои ножницы, чтобы они всегда были идеально острыми, стричь ногти, бриться, чистить зубы, чтобы не развалились, и т. д. главное – не сдаваться, сделал остановку – начинай сначала, однажды искомое непременно найдётся. Вдруг едва заметно чей-то голос прозвучал сквозь естественные шорохи и потрескивания предметов, пришлось откалибровать слух, чтобы изолироваться от пьяных выкриков:
«Зачем ты пришёл в "Ренесанс"»?
Саша остановился, прислушался снова – всё тот же набор домашних звуков – показалось, может, соседи. Вернулся в комнату, горит лишь нижний свет, заливает канифолью края предметов: торшер, кофейный столик и комод. Снова, что ли, холодильник? И тут снова – вскользь, откуда-то с пыльности шкафа:
«Зачем ты напал на девчонку?»
Встрепенулся. На кого напал? Чей это голос? Прошёлся ладонью по обоям, затем приложился ухом. Сердце бьётся, сколько я уже не сплю? Первым делом – к выключателю, затем нервным шагом – к окну, из-за шторы – во двор: ничего. Совсем ничего. Понятно. Взглянул на часы, подошёл к рабочему столу, включил настольную лампу и твёрдым карандашом принялся строчить на незамаранных листах.
Вдруг грифелем шаркнуло по бумаге: деньги!
Деньги… ни секунды не колеблясь, он собрал все материалы в конверт, заклеил сургучной печатью, накинул плащ, прихватил шляпу, горсть купюр пихнул в карман и только после этого спустился вниз на лифте. По-хорошему, не помешало бы поторопиться. «Ренесанс», значит? Значит, «Ренесанс». Сколько времени он не выходил из дома?
«Да, сколько лет ты не выходил из дома?» – скрипнули петли подъездной двери.
Вопрос застаёт его врасплох. Нужно смириться с непривычной близостью к земле и хорошенько всё обмозговать. Маленький шажок, не совсем туда, куда нужно, аккуратно, почти на носочках – осторожно побрёл по синефонарной тишине улицы. Шорк-шорк. Значит, «Ренесанс». Так и не скажешь, что это та же дорога, что и при свете дня: чуть глубже в сторону – нефть ночная, листья в свету погрузились в статику, будто дагеротипы или трафарет.
Это было в начале или в середине июня, когда небо триумфально отливает перламутром и непривычно лицезреть полусвет полуобнаженной луны и пьяных, блюющих в кустах, и шляпой прикрываться, бочком переступая по асфальтовой тропинке, словно над пропастью по нервно натянутой нитке, шаг за шагом, снова нагибаться ниже пола за оброненными минутами сна, который не идёт ну никак. Из окна – всё иначе.
Начало второго, ещё не поздно развернуться; в парке на столике для пинг-понга трахались подростки-романтики прямо под открытым небом. Человек, а человек он приличный, приподнял шляпу, девушка, приметив его, попритихла, схватила парня за рукав, но тот не обратил внимания, мусоля во рту пальцы её ног; дальше на пути Саши к кафе, как в сказке, – фанатьё, человека три из тех, что отрочество своё встречали после развала, они попивали пивко и щёлкали друг друга по ширинкам.
«Ты нарочно оставил конверт? Нарочно! Нарочно!» – орут друг на друга.
К такому он не привык, он чувствовал, будто и впрямь в последний раз выходил из дому давным-давно, десять тысяч лет назад, когда ночь ещё можно было отличить ото дня и время с лёгкостью отделялось от сути. Но теперь всё по-другому, всё смешалось в один сплошной вишнёвый кисель с крахмальными комочками: и дни, и времена года, и улицы городов, разбросанных по всему свету.
Ещё дальше по тропе – на поколение постарше мужики напивались вусмерть, чествуя уважение – вопреки неопровержимости радикального релятивизма – каждый к своей роже; на этой зыбкой почве они дрались под окнами, вследствие чего периодически грели полки в местном обезьяннике, они-то в данный момент и распевали вовсю.
– Уважаемый, прикурить не обнаружится?
– Не курю.
– И ещё: что означает символ на конверте?
Это был их мир, их время, а Саша здесь просто случайный зритель, как и везде, впрочем. Но он продолжает идти. Порождённые ночью реплики словно хлебные крошки в чаще леса. Откуда взялась в нём ни с того ни с сего эта мания? Сердце – путеводная звезда, что ищет разрешения в чашке дымящегося кофе.
Наконец он добрался до выхода из парка, прошмыгнул через дворовую темень, и дальше – бескрайняя стеклённая улица. В отличие от парка, улица была совершенно стерильна, вопреки ожиданиям, это не внушало успокоения его душе, даже, наоборот, раздражало, ибо настойчиво приковывало внимание к собственной персоне – всюду отражения. Из-за этого хотелось поправить кирпичом каждую витрину. Фонарь сменялся фонарём, год сменялся годом. Так брёл он, пока не наткнулся на спасительно знакомый силуэт кафе возле лавки маскарадных принадлежностей.
«Ментальное чистилище, – подумалось ему. – Где состояние всегда отчасти вешное».
888
Зазвенели
