А солнце билось в окна и в души, освещало сутемь вдали синеющего леса. Радовало солнце людей и землю, мол, не горюйте, всё распрекрасно, будто и не умирал старый Отлас.
За логом, где кончилась торговая площадь, обнесённая лиственничными венцами, высилась крепость. Как раз на площадь выходила одна из восьми башен крепости – церковь надвратная. На взлобье церкви блестел дорогим окладом огромный Спас. Над конусом вознёсся грубо кованный медный крест. Церквушка видом своим скорее напоминала часовенку: не просторна, но якутянам места хватало. Не до молитв им было – в основном-то все люди служивые. То в разъездах, то в стычках. Те, кто в посаде живут, без ружья не ложатся. Всяк час может понадобиться.
Идти за попом – надо перебежать мост, затем дать круг через весь посад. Можно и прямиком через лог, но сейчас он под водою – ноги замочишь. «Ишь чего испужался!» – ругнул себя Володей и ринулся с обрыва к мосткам, через которые, вровень с перильцами, перекатывалась вода. Хотел было по воде плюхать, но вдруг вспрыгнул на тонкую жёрдочку, служившую перильцем, и, пролетев её, удивился: как не сломал, как она выдержала? Прогибаясь, утопая в потоке, однако в сапоги не набрал.
Миновав переулок между гостиным двором и стеною базара, оказался подле церквушки. Заглянул – ни души. Походил, покричал – никого не обнаружил. «Чёрт пьяный! Куда девался?» – обругал попа, которого и впрямь редко видели трезвым, хотя воевода, сам вечно хмельной, строго-настрого запретил в городе бражничать.
Гавриле прощали: он тоже один из первых якутян, поселившихся в остроге.
Решив, что поп скорей всего в ремесленной слободе, где нехитро разжиться вином, Володей топнул сердито ногою и угодил во что-то мягкое... На полу, подле самого притвора, подложив скуфейку под голову, сладко посапывал Гаврила. На верхней губе паслась муха, тревожила его. Он сдувал её, жмурился, верно, что-то приятное видел во сне, но глаз не открывал. Сон был на исходе. Службу провёл, и пора уж пойти опохмелиться.
– Вставай, эй! Проснись, сатана кудлатый! – тряхнул его Володей.
Поп не шевельнулся, ещё плотней сплющил морщинистые веки, отчего седые кустистые брови его встопорщились, как речная осока. Сразу не распознав, он пытался угадать, кто его будит. Ежели не воевода или кто-нибудь из детей боярских, стало быть, можно ещё подремать чуток, а после спуститься в слободу. Лежал, прикидывал, пока не взлетел, вскинутый чьими-то сильными руками.
Постояв, поп, словно деревянный, снова повалился, но те же руки вновь подхватили его и выпрямили.
– Хвор, что ли? – по храмине широко разнёсся молодой звучный басок.
«Отласёнок, холера», – узнал Гаврила и, приоткрыв правый хитрущий глаз, схватил парня за ухо.
– Будешь знать, как мешать святым молитвам! – проворчал, выворачивая Володею ухо. Но тут же вскрикнул от боли: тот больно стиснул ему запястье, кисть посинела, разжались пальцы.
– Пусти, окаянный! На кого посягаешь? На святую непорочную церкву?
– Словами-то не блуди, – строго обрезал Володей. – Тятя помирает.
– А?.. – Гаврила вскинулся, заскрёб давно не чёсанную гриву. – Кого брусишь?
– Тятя помирает, вот кого, – сердито пробухтел Володей и нетерпеливо дёрнул попа за рукав. – Тебя звал.
– Помирает... Отвоевал, стать, Отлас... Ладно, поди. Я следом, токо справу свою возьму.
– Без справы годишься, – Володей вытолкнул его из церкви и, вскинув на плечи, ринулся к логу.
Зрелище редкое: поп верхом на Отласе-младшем. Встречные казаки ржали, тыкали пальцами.
Володею было не до смеха, прибавил рыси. Теперь жёрдочка не выдержит, придётся ноги мочить. Или – спустить Гаврилу, пускай сам, аки Христос по воде, шествует. Дак ведь воды забоится, по большому мосту пойдёт в обход. А я обкупну маленько. Скорей в чувства придёт.
И на середине мостков сдёрнул попа с плеч.
– Ох, ох! – закудахтал, забился в холодной воде поп. Голосишко тонкий, хоть роста Гаврила немалого, выше Володея почти на голову. Нехристь! Пошто над слугой божьим изгаляешься?
– Сам в ледяной купели младенцев крестишь... спытай, – проворчал Володей и опять повлёк попа к дому. Тот трясся, понося парня бранными словами, грозил вернуться назад.
Отлас дремал.
Домашние, не смея войти в горницу, заглядывали в приоткрытую дверь. Ближе всех к порогу стояла Стешка, недоумевая, куда так спешно кинулся Володей. За ней – Фетинья, мать, Григорий, и над всеми Иван высился, изредка досадливо отталкивая сына, то и дело дёргавшего его за рукав:
- Ну как дедко-то? Живой ишо? Ишо не окачурился?
– Уймись, пащенок!
Когда явились поп с Володеем, все облегчённо вздохнули, словно вместе с ними пришло светлое чудо воскресенья. Пытливо окинули взглядами: не-ет, от такого попа чуда не жди. Мокр и всклокочен, и скуфейка на ухо сбита. И Володей тащит его за собой, как младенец котёнка.
– Пропустите!
Отлас, услыхав сынов голос, проснулся. Осторожно согнул вытянутую вдоль громоздкого тела руку, огладил бороду, одышливо просипел:
– Пришёл, поп? Подь ближе! Исповедываться стану. Володей, дверь запри. Будь там.
Володей молча кивнул, выскользнул в избу. На него тотчас накинулись родственники. Говорили шёпотом, но все враз:
– Чо он?
– Попа-то зачем?
